Автор Исландии

Небо обрядило землю в саван,
а ночь превратила белое в черное.

Черны заснеженные горы, и луга черны,

дома покрашены черным: стены, крыши, окна, —
и в черном как смола дворе прорастает одуванчик —
черный-черный.

Долина, в которую мы так и не заехали,

круглый год погружена во мрак.

Пока ты не вернешься туда и не затеплишь свои глаза —

две старые свечи.

Глава 51

Тоурд целую зиму жил на Фарерах. Из-за какого-то каприза судьбы он оказался в Клаксвуйке, и там выучился парикмахерскому делу. Под крутыми утесами, скрытыми туманом, он познакомился с человеком лет тридцати по имени Оливур Хойдаль, и они с ним обрели свою «samkynd»[148]: стали жить вместе и были изгнаны с этого благонравного атлантического архипелага, уплыли к большой Исландии и ступили здесь на берег как настоящие первопоселенцы: наша первая гомосексуальная пара.

Конечно, никому и в голову не пришло, что они любовники. Понятие, что мужчина может быть с мужчиной, возможно, существовало в паре подвалов в столице, но еще не разнеслось по всем горам нашей страны; ледник Ватнайёкютль еще был девственным и чистым, что видно по его фотографиям тех лет. Для местных жителей Тоурд и Оливур были просто друзьями. Но в маленьком городке каждый человек имеет значение, и они сразу наложили на него свой отпечаток, ходя по улицам – с такими ухоженными прическами, такими свежими манерами. Окружающие воспринимали их с опаской. Через несколько дней после похорон наши приятели обустроили старый овечий барак Хроульва – открыли там причудливую смесь парикмахерской и кафе. Над дверью была рукописная вывеска: «Skarven»[149]. Мы честно рассказали о нем в газете, так как знали, что оно едва протянет до июня. И даже культурный Баурд спрашивал: «Кафе? А это еще что?»

А еще барак стоял на отшибе за Косой, вдалеке от проезжей дороги, и хотя Тоурду удалось уговорить свою сестру стоять там за самодельным прилавком допоздна, жители городка не спешили на «стрижку и кофе 35 крон». Единственная польза от «Баклана» заключалась в том, что он подал жителям городка идею, как называть этих странных «птиц». «Бакланы» много суетились в дни перед и после открытия кафе, а высокого фарерца, чтоб отличать от приятеля, прозвали Хохлатый баклан, или Хохлан. Это прозвище очень подходило к нему: у него была длинная шея, а чубчик шел ото лба прямо вверх. Словно хохолок из перьев у птицы. И хотя наши соотечественники были совсем невинны в том, что касалось альковных дел, языки у них, как всегда, попали в цель.

У меня нашлась отличная уважительная причина, чтоб просидеть у них весь первый день открытия, попивать фантастически скверный кофе и иметь возможность четыре часа без перерыва смотреть на Эйвис. Разумеется, мне при этом пришлось общаться с Фридтьоувом, который, конечно же, стал первым постоянным клиентом кафе. В этом дугообразном здании до сих пор стоял неслабый запах сырости и овец, а мы сидели там, словно два джентльмена в ссылке, и обсуждали старых общих друзей – Гардара-Прожигардара и других – в самой что ни на есть братской манере, пока я глазел на девчонку, а он – на парней. Иногда заходил Грим и мешал нам. «Тебе стричься не нужно, это только ему нужно», – сказал он, указав на Фридтьоува.

Баклан и Хохлан то приходили, то уходили, ставили освещение, смотрели в зеркало. Было ужасно обидно слышать, как Фридтьоув говорит с фарерцем по-датски: на каком-то напыщенном гейском датском: мудреные длинные слова, наверняка рассчитанные на то, чтоб заманить выходца из Клаксвуйка к себе в постель. Вся эта сцена вызывала странноватое ощущение: критик флиртует с твоим персонажем! По правде говоря, они – Фридтьоув и Оливур – сильно напоминали друг друга. Лица похожие, как у супругов. Эйвис после всех своих слез мало-помалу вновь обретала былую красоту. С нее еще не спал послеродовой жирок, который был ей к лицу, и ее груди были упруги как молочный пудинг. Боже мой! Что я только что сказал!.. Я попытался затушевать эти мысли, начав глядеть в угол, в котором умер ее отец.

Ее отец снова умер – в день после похорон. Симона больше не могла хранить свою тайну. Эта большеглазая близорукая женщина. Турид улеглась на покой, и они вдвоем сидели в кухне перед большим четверным окном, наполненным холодным весенним полночным светом. Эйвис размачивала твердое печенье в половине стакана молока, а Симона подсела к ней, скрестив руки на своей птичьей груди, и быстрым дробным движением вытянула голову к окну, затем к столу, часам высоко на стене, стакану, а затем к девочке и сказала: «Ну вот, хорошо, что это все уже позади».

– Да, – безучастно ответила Эйвис, глядя перед собой, а потом прибавила: – Наверно, даже лучше, что его больше нет.