Авторские колонки в Новой газете- июнь 2008- сентябрь 2010

«Дар Солнца», — смаковала моя сербская переводчица название, найдя его у Бродского, но я молчал, понимая, что южный человек такого вина себе представить все равно не сможет.

Несмотря на космическую по тем временам разницу в возрасте (три с половиной года, почти Олимпиада!), мы стремительно сошлись. Не знаю и теперь не узнаю, что он нашел во мне, но я был горд и счастлив участвовать в его азартно привольной жизни.

Весной П. покидал родительский дом с одним портфелем. В нем всегда лежала зубная щетка, смена белья и теплая подкладка для плаща. Уходя гулять на майские праздники, П. не знал, где будет ночевать до октябрьских, и часто спал на нашем диване. Из-за кочевой жизни карьера его складывалась причудливо. Одно время считалось, что он служил на заводе «Somdaris», но он даже не знал, как это переводится, потому что в те времена мы все время выпивали, что надо понимать буквально. Не лишенный педантизма, П. носил с собой календарик и перечеркивал в нем дни, начатые в ликероводочном. Летом крестов набиралось на целое кладбище, но считать эти годы угробленными мне и сегодня не дает совесть — у нас не было другого выхода.

Рига была прекрасным, но провинциальным городом, до которого с трудом доносился гул времени. У латышей была нонконформистская живопись, авангардный театр, даже, как говорили, подпольный балет. У русских признанным считался писатель с пунической фамилией Бааль, который написал роман «Прекрасная Марианна». Марианной звали ткацкий станок. Наш рок был как польские джинсы: Лили Иванова — из Болгарии, Карел Гот — из Праги, даже американец Дин Рид пел в ГДР.

 Оставшись без наставников, мы сами себе были культурной средой. Высокое и низкое в ней шилось из одного куска, но материал был скорее добротным: мы разливали под Вивальди, читали Бродского, смотрели Гойю, оказавшегося проездом в нашем городе, и, как Сократ, каждый день наслаждались беседой на пленэре, так как больше выпивать было негде.

Обычно водка, как свадьба у старых писателей, ставит точку: считается, что после нее все выливается в знакомую колею. Второе опроверг Толстой, первое — Веничка. Брак — это приключение, пьянка — тем более, и ни одна не повторяет другую. Мы часто начинали с утра и тянули свое до полуночи, перемещаясь со двора на крышу и со скамейки в песочницу.

О чем мы пили? О главном — эстетике. Мы не обсуждали друзей, не осуждали власть, никогда не говорили о сексе и не переходили на личности. Нас волновали исключительно практические вопросы: как создать из одной культуры другую? как возвести литературу в квадрат? как подняться к вершине по неисхоженной стороне? как превратить критику в поэзию или стереть между ними границу? Тонкая нить беседы, не прерываясь часами, сновала между стаканами, образуя красивые узоры, но в них оставалось много воздуха и немало излишеств. Разговор, как рисунок на взморской дюне, развлекал процессом, не оставляя следов. Возможно, это была словесность, которая еще не сгустилась в литературу.

— Как вы пишете вдвоем? — спрашивали все.

«Никак», — следовало бы ответить честно, потому что писать вдвоем не получалось. Но мы не решались в этом признаться, чтобы не опускаться до интимности. Один Довлатов что-то подозревал, ибо всю затею изначально считал глупостью.

— Писать вдвоем, — говорил он, — все равно что разделить невесту.

Возможно, Сергей был прав, потому что собственно сочинительство — стыдный, почти болезненный процесс. Примеривая слова, автор вынужден обнажаться, и кто себе может позволить такое при посторонних? Борясь со стеснением, мы скрывались под псевдонимом «мы». За одного отвечать труднее, чем за двоих, а вместе нам было ничего не страшно.

Постепенно литература оказалась естественным продолжением взаимного общения. Только теперь к нему присоединился читатель, которого мы так долго не принимали в расчет.

Внешне все осталось прежним. Мы приходили в «Бургер Кинг» со своим пузырем в коричневом пакете, брали из экономии один бутерброд на двоих и включали работу. Теперь беседа подразумевала осмысленный вектор, но мы не позволяли ему отсекать фантазию. Над пластмассовым столиком дешевой обжорки клубился пар дикой мысли, оседая в блокноте ключевыми словами: «оно», «хронотоп», «порожнеослепительный Набоков». Мы избегали всякой системы и не искали определенности, надеясь, что зачатый на воле текст сохранит память о своем происхождении. Закусочная, как мы, никогда не закрывалась, и когда (подозреваю, из-за нас) заперли сортир, мы выходили из нее только по нужде.

При расставании каждому доставалось задание на дом — глава, которую определял не вкус, а жребий. Писать ее полагалось в одиночестве, когда и как получится. Я свои сочинял до рассвета, радуясь, если до работы мне удавалась настучать полстраницы. Склеивая написанное, мы редко спорили. Собственно, мы не спорили никогда. Поскольку у слова не было персонального автора, ему незачем было отстаивать свой взнос. Освобожденная от эгоизма работа претендовала только на коллективное тщеславие.