Авторские колонки в Новой газете- сентябрь 2010- май 2013

«Тот, кто погружен в это созерцание, уже не индивид, ибо индивид уже потерялся в этом созерцании, а чистый, не подчиненный воле, не ведающий боли, находящийся вне времени субъект познания».

В сущности, это террористический гуманизм: чтобы бы «не ведать боли», надо стереть того, кто способен ее испытать.

 Шопенгауэр обладал, мягко говоря, скверным характером. Он всю жизнь злобно завидовал Гегелю и спустил с лестницы квартирную хозяйку. И все же я не могу спокойно читать это «жалкое место», где Шопенгауэр кажется Башмачкиным от философии. Маленький человек, за которого страшно и обидно уже потому, что он один из нас. И опять — Чехов, который тут был и все понял. Не зря его бунтующий дядя Ваня кричит, что мог бы стать Шопенгауэром. Это смешно и точно, ибо в каком-то смысле дядя Ваня и есть Шопенгауэр — философ, смертельно напуганный жизнью.

За это я тоже люблю философов. Какую бы жизнь они ни вели — упорядоченную, как Кант, рискованную, как Сократ, чиновничью, как Гегель, или пьяную, как Веничка Ерофеев, — она неизбежно кажется эксцентрической, потому что все важное происходит в уме: сумо мысли. Такая биография завораживает как раз тем, что со стороны ничего не видно. Жить духом — чистая авантюра, и философ, особенно домосед вроде Канта, представляется мне флибустьером, только наоборот.

Чтение философии — привилегия, позволяющая побыть с философом, ощутить аромат его мысли, а если удастся, то полюбоваться видом из его окна (в «хижине» Хайдеггера оно выходило на альпийский склон, что компенсировало отсутствие водопровода).

Я понимаю, что по внешнему нельзя судить о внутреннем, и никакой пейзаж не поможет продраться сквозь дебри дважды чужого языка. И все же нас соблазняет наивная попытка примерить, так сказать, наряд философа, иногда — буквально. Пахомов, посетив в Вене музей-квартиру Фрейда, ушел из нее в пальто учителя, но был остановлен на лестнице.

— Философия, — сказал мне Пахомов, — летопись заблуждений, грандиозных, дерзких, увлекательных и бесполезных, как история алхимии.

Он, конечно, прав, потому что я заглянул в конец. На рубеже веков, подводя итоги 2500-летнему проекту, Всемирный конгресс философов признал, что им так и не удалось добиться главного: выйти за пределы человеческого разума и найти нечто от него не зависящее.

— Что же такое философия? — спросил я Пахомова.

— Газ флогистон.

— Но ведь его нет!

— Пока в него верили, флогистон работал.

— А когда перестали верить?

— Придумали другой флогистон.

Source URL: http://www.novayagazeta.ru/arts/787.html

* * *

Художник слова - Культура - Новая Газета

<img src="http://www.novayagazeta.ru/views_counter/?id=879&class=NovayaGazeta::Content::Article" width="0" height="0">

В посмертной жизни художника первый год — самый важный. В этот судный час выясняется, что он сделал для искусства и чем оно готово его отблагодарить. Смерть Вагрича привела к предсказуемому результату — он и при жизни-то был легендой. Особенно важным Бахчанян оказался для молодых. Прежних вождей они не помнят, обид не хранят и воспринимают Вагрича как чистое искусство — манипуляция знаками, поссорившимися со своим значением. И это только один из Бахчанянов, которого нам предстоит открыть. Накануне годовщины я зашел к его жене («вдове» — еще язык не поворачивается). Целый год она занималась инвентаризацией громадного архива. В нем был и ящик с галькой, подобранной на пляже Лонг-Айленда. Каждому камню Вагрич нарисовал рожицу — веселую, грустную, в шляпе с длинным носом. На пустынном с утра пляже к вечеру собралась целая компания.

— Ира, что произошло за этот год с Вагричем?