Авторские колонки в Новой газете- сентябрь 2010- май 2013

Успех BBC был, бесспорно, заслуженным. Первой освоив радио, Англия во второй раз завоевала мир, выучив его говорить на британской, а не американской версии своего языка. Историки утверждают, что с самого начала на BBC утвердился тот аристократический стиль, который никому не позволял подходить к микрофону без галстука. (Своевременно узнав об этом, я в эфире всегда и ко всем обращался на «вы», даже тогда, когда знал собеседника с детства и за дверями студии нас с ним ждала уже початая бутылка, из которой опыт позволяет выпить две рюмки, ибо от третьей едет голос.)

Отец находил BBC, даже не просыпаясь, мне недоставало его хватки, и я долго шарил по диапазонам, отвлекаясь названиями городов, которыми старые приемники наивно обозначали частоту. Самым экзотичным рисовался мне Тимишоара. Узнав, что он расположен в братской Румынии, я надеялся туда выбраться, когда вырасту, но пока не довелось. Ловить BBC помогал голос, вернее — легкий, словно лимон в коньяке, акцент, выдающий тайное, но явное превосходство Запада над Востоком.

«Свобода» говорила по-нашему, за что ее так глушили, что слышно было только на взморье или в палатке. Зато раз поймав волну, ее не отпускали до утра. «Свобода» не стеснялась в выражениях уже потому, что они мало чем отличались от наших. За это ее осуждала либеральная интеллигенция в лице моего с Вайлем приятеля, нелегального марксиста Зямы Каца, провожавшего нас до Бреста. После того как мы выпили весь вагон-ресторан, Зяма потребовал, чтобы на свободе мы не опустились до «Свободы». Петя пообещал сразу, а я с оговорками. Но это не важно, потому что нас обоих привел на радио Довлатов, а перед ним никто не мог устоять.

— Радио будет таким, каким мы его сделаем, — пообещал он и оказался прав, хотя никто ему тогда не верил.

В тучные времена холодной войны студия «Свободы» располагалась по адресу, ставшему названием популярной передачи «Бродвей 1775», и занимала целый этаж — второй. На первом был книжный магазин, через дорогу — винный, за углом — дешевый бар, в вестибюле — дорогой, а в дверях — охранники, благодаря которым Довлатов обнаружил в себе расиста.

— Когда дежурит белый, — сокрушался Сергей, — я здороваюсь, когда черный, еще и кланяюсь.

Охрана берегла от расправы Петкевича, за которым охотились еврейские боевики из лиги Меира Кахане. Во время войны Адам Петкевич писал заметки в газету оккупированной Белоруссии, за что о нем часто писали в Советском Союзе, называя не иначе, как «кровавым палачом». Когда я с ним познакомился, ему было за 90, и самые бесцеремонные одалживали у него деньги. Остальные не слишком отличались от персонажей любой редакции. Добрые секретарши, капризные техники, дородная тетка-завхоз. Выделялась уборщица-албанка с дипломом и диссидентским прошлым — она охотно участвовала в наших спорах.

В те времена «Свобода» подражала Варшавскому пакту и объединяла под одной крышей журналистов всех стран социалистического содружества, которое они горячо и искренне ненавидели. Разделенные языками и непонятными для нас, посторонних, геополитическими распрями, они редко говорили друг с другом и пили в одиночку. Зато у нас каждый день шел пир, который не только назывался, но и был работой.

Сперва, напуганные Зямой Кацем, мы боялись, что нас заставят клеветать на родину. Не то чтобы она этого не заслуживала, но мы берегли чистоту риз и хотели говорить правду. Чтобы узнать, в чем она состоит, понадобилось застолье, растянувшееся на годы. За бумажным стаканчиком с красным «Джонни Уокером» мы каждый день, начиная, однако, не раньше шести, обсуждали один и тот же вопрос: что есть истина и какова она на свободе?

По нашу сторону границы правдой считалось все, что скрывали власти, — от посадок до посевов, от кремлевского меню до ядерных ракет, от прозы Джойса до стихов Бродского.

За океаном правды не было вовсе, и мы не знали, как об этом сказать. Привыкнув разделять мир на правых и виноватых, мы искали на Западе старого расклада, но не могли найти антипода родному режиму. Давясь от крика и дымясь от сигарет (тогда еще все курили), мы выясняли отношения между собой и двумя державами. Со стороны это было так увлекательно, что редакционные пьянки собирали посторонних, включая дам, гостей и непьющих. Консенсус пришел с годами и стоил мне язвы.

— Советской пропаганде, — решили мы, — нельзя отвечать антисоветской, ибо такой нет и быть не может. Более того, сама антитеза Востока и Запада — идеологическое насилие над здравым смыслом. Люди разные не потому, что они живут по разные стороны железного занавеса, они разные потому, что — люди. И советской жизни противостоит просто жизнь, а это, конечно, сложнее.