Азарт

Признаюсь, я растерялся. Даже флегматичный Адриан (а пробить цинизм британца было невозможно) вылез из своей теплой норки под дождь, подошел ближе. И Присцилла подошла, нравственно переживая – это было написано на ее тонком лице.

Прибежал Август. Ленты его бескозырки хлопали на ветру, капитан Август бежал издалека, тощие ноги мелькали, точно спицы велосипеда. Добежал. На Августа было страшно смотреть.

– Предатель!

– Как ты можешь мне это говорить! – Цветкович разбух от обиды.

– Как ты посмел снять рулевое колесо с «Азарта»! Как?!

– А зачем тебе рулевое колесо?

– Что???

– Зачем твоему «Азарту» рулевое колесо?

– Так ведь это корабль… – Август даже заикаться стал. – Без штурвала не поплывет.

– Скажите, какая проблема! Корабль на приколе, команды нет, некому колесо крутить. «Азарт» – это символ, понимаешь? А в музее – символическая деталь символического корабля.

Август не находил слов. Он глядел на рулевое колесо, на Цветковича, на толпу журналистов – и не находил слов. А журналисты – о бессовестные, бестактные существа – подносили ему микрофоны:

– Поделитесь эмоциями!

– У вас есть комментарии?

– Вы давно работаете с Цветковичем?

– Читали его последние стихи «Барка времен»?

Август схватил Цветковича за грудки – сгреб енотовую шубу в горсть, рванул поэта к себе.

– Ты немедленно отнесешь штурвал на место!

– Руки прочь!

– Верни штурвал, подлец!

– Куда рулить будешь, рулевой?

– Отдай штурвал, шкура!

Кстати, слово «шкура» довольно точно описывало впечатление от фигуры поэта в енотовой шубе.

– Успокойтесь, гражданин! – Журналисты призвали Августа к порядку.

Журналисты – зыбкий, неверный народец, они любят только героя дня и свое начальство, а вовсе не истину. Август для этих людей с телекамерами интереса не представлял – разве что как деталь в репортаже. Прошли времена, когда журналисты отправлялись в провинцию, чтобы защитить бабку, у которой отняли пенсию. Нет больше таких журналистов. Зато предвыборные штабы вороватых депутатов полны верных зоилов. За пристойное вознаграждение, за возможность постоять рядом с кумиром, за кресло в редколлегии, да что там – просто за возможность принадлежать к бойкому кружку они любому слабаку горло перегрызут.

Поэт Боян Цветкович был кумиром масс, а безвестный Август был в глазах журналистов нулем. Журналисты стеной надвинулись на Августа, оттесняя капитана от поэта.

– Послушайте-ка, господин как-вас-там, – рослый зоил пихнул Августа в грудь, – имейте, наконец, совесть! А ну, отойди! Что? Мало? Могу добавить! Руки, говорю, убери! Убери руки! Тебе поэт Цветкович идею подарил, сделал соавтором великого проекта, а ты что вытворяешь?

– Какую идею? Что он подарил? Он штурвал у команды украл… – Август уронил руки, беспомощно поглядел на нас.

– Отойдите от поэта! – Журналисты оттеснили Августа прочь. – Трус! (Почему Август трус – было не вполне понятно.) Сербский поэт жертвует для своего народа… А ты… Позор! Капиталист! Вор!

– Это не я вор… Это он украл…

Вокруг нас собралась толпа портовых зевак. Подходили владельцы складов и капитаны сухогрузов, моряки и грузчики и просто бродяги и наркоманы из сквотов. Голос Бояна Цветковича гремел и витал над толпой, а Август от волнения голос вовсе утратил.

– Балканы! Борьба! Штурвал! У народа есть своя правда! – Слов было сказано столько, что логика пропала вовсе.

– Братья-славяне! – витийствовал Цветкович. – Сплотимся в борьбе!

Кричали все, возбуждение мешало думать и понимать происходящее.

Среди общего гвалта раздался зычный голос лысого актера:

– Братья-славяне! Не сдадимся нехристям! Костьми ляжем! – Актер протиснулся в центр толпы, утвердился подле Цветковича и страстным жестом рванул ворот рубахи. Толпа радостно взвыла. Что побудило актера на эту выходку, какая именно роль ему вспомнилась, сказать не берусь. Видимо, некий эпизод из русско-турецких войн. Есть ли подобная пьеса в репертуаре Театра на Таганке, не ведаю – возможно, то был телевизионный фильм. Перекрывая крики партера, актер возопил:

– Братушки-сербы! Православные! Братья! Желаю живот положить за други своя!

После этой реплики Цветкович привлек актера к себе на необъятную меховую грудь и трижды, крест-накрест, по православному обычаю, облобызал.

Портовые побирушки принялись бросать шапки в воздух, а один энтузиаст пустился вприсядку с гиканьем.

Кричали все, возбуждение мешало думать и понимать происходящее. Я обратил внимание, с каким удовольствием оксфордский профессор разглядывает безумное собрание. Он упивался всеобщим маразмом.

– Скажите им что-нибудь, – попросил я Адриана.

– Что именно? – Оксфордский деятель улыбнулся. Я уже говорил, что рот британца напоминал розовый бутон. Бутон распустился в улыбке. – Что же я могу им сказать? Я нужной аргументацией не владею.

– Скажите, что Август не виноват.

– Видите ли, – сказал мне Адриан, и впоследствии я не раз вспоминал его слова, хотя в тот день эти слова показались мне глупыми. – Видите ли, когда в обществе возникает тяжелая обида, понятие «право» теряет смысл. Сама обида получает права – и формирует свои законы.

– Правда! Совесть! Нечего есть чужой хлеб!