Азазель

Эраст Петрович услышал скрип досок под ногами, плеск реки. Избавление было близко. Чуть только воды Темзы сомкнутся над головой, полоснуть клинком по путам, взрезать мешковину и тихонечко вынырнуть под причалом. Отсидеться, пока эти не уйдут, и всё — спасение, жизнь, свобода. И так легко и гладко это представилось, что внутренний голос вдруг шепнул Фандорину: нет, Эраст, в жизни так не бывает, обязательно приключится какая-нибудь пакость, которая испортит весь твой чудесный план.

Увы, накаркал внутренний голос, накликал беду. Пакость и в самом деле не замедлила нарисоваться — да не со стороны кошмарного мистера Морбида, а по инициативе добродушного Франца.

— Погоди, Джон, — сказал тот, когда они остановились у самого конца пирса и положили свою ношу на помост. — Не годится это — живого человека, словно кутёнка, в воду кидать. Ты бы хотел быть на его месте?

— Нет, — ответил Джон.

— Ну вот, — обрадовался Франц. — Я и говорю. Захлебнуться в тухлой, поганой жиже — бр-р-р. Я такого никому не пожелаю. Давай поступим по-божески: прирежь его сначала, чтоб не мучился. Чик — и готово, а?

Эрасту Петровичу от такого человеколюбия стало скверно, но милый, чудный мистер Морбид проворчал:

— Ну да, буду я нож кровянить. Ещё рукав забрызгаешь. Мало с этим щенком хлопот было. Ничего, и так сдохнет. Если ты такой добрый, придуши его верёвкой, ты по этой части мастер, а я пока схожу, какую-нибудь железяку поищу.

Его тяжёлые шаги удалились, и Фандорин остался наедине с человечным Францем.

— Не надо было поверх мешка обвязывать, — задумчиво произнёс тот. — Всю верёвку перевёл.

Эраст Петрович ободряюще замычал — ничего, мол, не переживай, я уж как-нибудь обойдусь.

— Эх, бедолага, — вздохнул Франц. — Ишь стонет, сердце разрывается. Ладно, парень, не трусь. Дядя Франц для тебя своего ремня не пожалеет.

Послышались приближающиеся шаги.

— Вот, кусок рельса. В самый раз будет, — прогудел дворецкий. — Просунь под верёвку. Раньше чем через месяц не всплывёт.

— Подожди минутку, я только ему петельку накину.

— Да пошёл ты со своими нежностями! Время не ждёт, рассвет скоро!

— Извини, парень, — жалостливо сказал Франц. — Видно, такая твоя судьба. Das hast du dir selbst zu verdanken.[30]

Эраста Петровича снова подняли, раскачали.

— Azazel! — строгим, торжественным голосом воскликнул Франц, и в следующую секунду спелёнутое тело с плеском ухнуло в гнилую воду.

Ни холода, ни даже маслянистой тяжести водяного панцыря не чувствовал Фандорин, кромсая стилетом намокший шнур. Больше всего возни было с правой рукой, когда же она освободилась, дело пошло споро: рраз! — и левая рука стала помогать правой; два! — и мешок рассечён сверху донизу; три! — и тяжёлый обрезок рельса нырнул в мягкий ил.

Теперь только бы не всплыть раньше времени. Эраст Петрович оттолкнулся ногами, а руки выставил вперёд и зарыскал ими в мутной темноте. Где-то здесь, совсем близко, должны быть опоры, на которых стоит причал. Вот пальцы коснулись скользкой, обросшей водорослями древесины. Тихо, не спеша, вверх по столбу. Чтоб без всплеска, без звука.

Под деревянным настилом пирса темным-темно. Вдруг чёрная вода беззвучно исторгла из своих недр белое, круглое пятно. В белом круге сразу образовался ещё один, маленький и чёрный — это титулярный советник Фандорин жадно глотнул речного воздуха. Пахло гнилью и керосином. То был волшебный запах жизни.

А тем временем наверху, на причале, шёл неспешный разговор. Затаившийся внизу слышал каждое слово. Бывало, Эраст Петрович доводил себя до умильных слёз, представляя, какими словами будут вспоминать его, безвременно погибшего героя, друзья и враги, какие речи будут звучать над разверстой могилой. Можно сказать, вся юность прошла в этих мечтаниях. Каково же было негодование молодого человека, когда он услышал, о каких пустяках болтают те, кто почитал себя его убийцами! И ни слова о том, над кем сомкнулись мрачные воды, — о человеке с умом и сердцем, с благородной душой и высокими устремлениями!

— Ох, обойдётся мне эта прогулочка приступом ревматизма, — вздохнул Франц. — Вон как сыростью тянет. Ну чего тут стоять? Пойдём, а?

— Рано.

— Слушай, я ведь с этой беготнёй без ужина остался. Как думаешь, дадут нам пожрать или ещё какую-нибудь работёнку придумают?

— Не нашего ума дело. Как скажут, так и сделаем.

— Хоть бы телятинки холодной перехватить. В животе бурчит… Неужто будем с насиженного места срываться? Только прижился, пообвыкся. Зачем? Ведь обошлось всё.

— Она знает, зачем. Раз велела, значит, надо.

— Это уж точно. Она не ошибается. Ради неё я что хочешь — папашу бы родного не пожалел. Если б, конечно, он у меня был. Мать родная для нас столько не сделала бы, сколько она сделала.

— Само собой… Всё, идём.

Эраст Петрович подождал, пока вдали стихнут шаги, для верности досчитал ещё до трёхсот и лишь тогда двинулся к берегу.