Азбука

Анонимки

«Не любят вас, пан Чеслав», — анонимный автор прибавил эту фразу к присланной им копии довольно пакостной статьи обо мне. И то правда, за исключением определенного узкого круга, меня никогда не любили. У меня нет причин чрезмерно верить в свою правоту. Мои враги, писавшие анонимки или нападавшие на меня из-за угла, были по-своему правы. Во-первых, мои многочисленные пороки мешали вознести меня на пьедестал — вопреки очевидной общественной потребности. Во-вторых, врожденная кровожадность моего характера порой выражалась в пренебрежительных отзывах о людях, что сейчас я считаю просто невежливым. В-третьих, с самого начала моей литературной карьеры люди, проигнорированные и отверженные мной, чье присутствие было для меня моральной проблемой, обвиняли меня в грубости. Подумайте, какое огромное число людей состязается в писательстве, живописи, ваянии. Чувство иерархии не позволяет нам хвалить результаты, которые, по нашему мнению, не заслуживают похвалы, но тяжело бывает думать, скажем, о поэте, который с гордостью прислал свою новую поэму, ожидая от меня одобрения. И я оказывался перед выбором: либо написать ему, что поэма плохая, либо не отвечать. Это вовсе не вымышленный пример: именно таким образом я обидел Александра Янту[72], и это был конец нашей дружбы.

Антологии

Гомбрович издевался надо мной в Вансе: «Представляешь Ницше, составляющего антологию?» Однако я упорно продолжал составлять, в чем можно усмотреть рвение человека слишком неуверенного в себе или слишком гордого, чтобы возносить на пьедестал одного себя. Первой стала «Антология социальной поэзии» (со Збигневом Фолеевским[73]), Вильно, 1933, следствие революционного бзика; второй — подпольная «Независимая песня», Варшава, 1942; третьей — неизданная антология английской и американской поэзии, Краков, 1945; четвертой — «Postwar Polish Poetry»[74], Нью-Йорк, 1968; пятой — «Выписки из полезных книг», Краков, 1994; шестой — англоязычный вариант предыдущей под заглавием «А Book of Luminous Things», Нью-Йорк, 1996. Когда так бросаешь семена на ветер, всегда может что-нибудь прорасти.

Антологии можно считать отдельным литературным жанром — как сборники мыслей или цитат разного авторства. Во времена постоянно растущего разнообразия антологии помогают отдельным голосам пробиться сквозь общий гомон.

Анцевич, Францишек, или Анцявичюс Пранас

Родом из Жемайтии. Атеист, марксист, социалист, антикоммунист, интернационалист. Крупный, с конопляной гривой, в роговых очках. Просеминар доцента Эйник по теории права в 1929 или 1930 году. Из университета как раз ушел сторонник теории Петражицкого[75] профессор Ланде, и Эйник осталась единственным преподавателем, придерживавшимся этой линии. На просеминар явился Пранас, взял слово, но лишь заикался и краснел, ибо почти не знал польского. Он приехал из Вены, из дома имени Маркса[76], где его лелеяли австрийские марксисты. Начиная с 1926 года, когда он принял участие в социалистическом путче, путь в Каунас был ему заказан, и он вел жизнь эмигранта. Наша долгая дружба стала частью моего непровинциального воспитания.

Драугас окончил виленский юридический факультет и защитил диссертацию, после чего ходил на советологический семинар Института изучения Восточной Европы. Там он подружился с Теодором Буйницким, в то время секретарем института, а также с приезжавшим на лекции Станиславом Бачинским[77], отцом будущего поэта Кшиштофа[78]. Когда в конце тридцатых воевода Боцянский начал проводить свою антилитовскую и антибелорусскую политику, Бачинский предложил Пранасу переехать в Варшаву и выхлопотал ему место — кажется, библиотекаря. 1939 год, война. Пранас возвращается в Вильно, а затем уезжает в Германию в качестве корреспондента газет нейтральной Литвы. Там он узнает о советской оккупации Вильно. Мы встретились осенью 1940 года в Варшаве, куда он приехал из Берлина, чтобы вывезти из квартиры вещи. Пранас уговаривал меня навестить его в Берлине. На вопрос, как это сделать, он ответил: «Сущий пустяк. Хоть наше консульство и закрыто, в нем есть все печати. Я пришлю тебе sauf-conduit»[79]. Я спросил своего руководителя из социалистической «Свободы» Збигнева Мицнера[80], брать ли мне такой документ. Он ответил: «Бери. Кто-то должен поехать в Берлин и отвезти туда микрофильмы». Так я стал обладателем литовского пропуска, который, возможно, защищал при облавах — правда, не наверняка, поскольку не был зарегистрирован у немцев. Тем временем явка социалистов при шведском посольстве в Берлине провалилась.

После захвата Литвы немцами Пранас вернулся и стал адвокатом в Шяуляе. Затем — exodus с женой и детьми через пылающую Пруссию на Запад. Через несколько лет — эмиграция в Канаду, где оба, хотя и были докторами наук, работали на фабрике. Пранас, которого ценили и любили как профсоюзного деятеля, баллотировался в парламент, но безуспешно. У себя дома он устроил большую политическую и политологическую библиотеку.