Азбука

Основателем этой секты, проповедовавшей возвращение к общинам первых христиан по евангельскому образцу, был некий Гуттер, еретик, сожженный на костре в Тироле в шестнадцатом веке. Коммуны гуттеритов в Моравии были настолько процветающими, что весть о них дошла до польских ариан[384], которые послали делегацию, чтобы изучить этот вопрос. «Не коммунисты суть, но экономисты», — к такому заключению пришел составитель отчета, описывавшего общие комнаты для народа, где семьи были отделены друг от друга лишь простынями, отдельные квартиры и кухни для старейшин, а также постоянный надзор: маленькие окошечки, внезапно открывавшиеся в стене, и появлявшееся в них ухо. Гуттериты тоже оставили свидетельство об этом визите. Им не понравились паны в шубах, на великолепных жеребцах, жаждавшие богословского диспута и читавшие Библию на латыни, греческом и древнееврейском.

После многочисленных преследований и переселений гуттериты осели в Канаде и Северной Дакоте, где они живут в закрытых общинах, вызывая гнев окрестных фермеров своим коллективным богатством. Они не имеют ничего общего с современной сектой, основанной в двадцатые годы в Бреслау и создавшей свои коммуны в нескольких городах веймарской Германии. Скрываясь от преследований Гитлера, они бежали в Лихтенштейн, а затем в Англию, где во время войны их интернировали как немецких граждан. Часть из них эмигрировали в Парагвай, где основала Примаверу, а часть осталась в Англии.

В Вашингтоне я встречался с посланниками Примаверы и уже почти смирился с мыслью, что буду орудовать топором и лопатой в лесах Парагвая, — это дает представление о моем отчаянии. Однако Янка была достаточно благоразумна, чтобы отговорить меня от этого намерения.

О жизни такой коммуны в веймарской Германии мне рассказал потом Эрнст фон Шенк, журналист из Базеля, который некоторое время был ее членом. Все мужчины там занимались физическим трудом, но вся кухонная работа и забота о детях ложилась на плечи женщин — вечно беременных, переутомленных и несчастных.

Природа

Очарованность, любовь — к деревьям, реке, птицам. Вероятно, в детстве мы не знаем, что это называется любовью. Для меня семилетнего липы, дубы и ясени просто были. Теперь я знаю, что их может не быть, а их судьбы связаны с людьми. Их посадил около 1830 года мой прадед Сыруть, и некоторые из них сохранились. Зато ничего не осталось от его библиотеки, которую он собирал, как и его друг Якуб Гейштор[385] (автор мемуаров), — правда, с меньшим размахом. Гейштор тратил много денег на книги — их присылали ему из Вильно еврейские букинисты.

В самом юном возрасте очарованность — это таинство и опыт, память о котором мы храним потом всю жизнь. Принимая во внимание мои раны, я должен был стать безнадежным пессимистом. Моя экстатическая похвала бытию объясняется ранним подарком, который получили все мои пять чувств.

Я помню свои первые встречи с разными птицами. Например, иволга показалась мне совершенным чудом, единством цвета и флейтового голоса. Едва научившись читать, я начал искать птиц в книгах по естествознанию, которые вскоре стали для меня культовыми.

Красочные портреты птиц начала девятнадцатого века раскрашены вручную. Некоторые из них попадались мне, хотя, разумеется, я не видел великолепных альбомов американских орнитологов — Одюбона[386] и Вильсона[387]. Мне нравились романы Томаса Майн Рида о приключениях молодых охотников и натуралистов в Америке. Рядом с каждым животным или птицей там было указано латинское название. Натуралисты не могли обойтись без Линнея и его классификации. Я читал «Наш лес и его обитателей» Дьяковского[388], а вскоре после этого роман для юношества Влодзимежа Корсака[389] «По следам природы» и его же охотничий календарь «Год охотника»[390]. Я обожал этого автора. От него я перешел к научным орнитологическим книгам. Я решил выучить латинские названия всех польских птиц — и сделал это.

Неизбежным этапом было чтение «Лета лесных людей» Родзевич и мечты о нетронутом заповеднике. На уроках, не слушая, что бубнит учитель, я рисовал в тетрадях карты моего идеального государства, в котором были только леса, а вместо дорог — каналы, чтобы плавать на челноках. Это были аристократические мечты, поскольку попасть в мое государство могли лишь избранные энтузиасты — сегодня мы назвали бы их экологами. Правда, следует помнить, что охрана природы — вообще штука аристократическая, независимо от того, как именуются избранные. В их число входили монархи, князья и лидеры тоталитарных партий.

Когда я готовился к выпускным экзаменам, природоведческий период был уже позади, и, вместо того чтобы поступать на факультет математики и естественных наук, я уже совсем скоро корпел над римским правом, уча наизусть его латинские формулы. Какое падение!