Азбука для непослушных

На следующий вечер отец Евфимий пошел в семинарию и оставался там до рассвета. Но ничего не видел. А когда утром семинаристы подошли к своим столам, то стали опять жаловаться, что их сочинения запаздывают — написанное ими исчезло и появилось написанное красивым, но чужим почерком. Невозможно было объяснить, как такое произошло, когда никто не заходил в семинарию. Отец Евфимий был, как в огне; ему было стыдно перед учениками, не было у него для них объяснения, а должно было быть, потому что он всю ночь бодрствовал внутри. Только Михаил улыбнулся про себя, он увидел перед собой свет ангельский, потому что почерк показался ему знакомым, и он подумал, что узнал его; и горел желанием проверить это. Евфимий как будто заметил яркую и светлую перемену в его душе и, в ярости от того, что не было у него никакого ответа на чудо, подошел к нему и сказал угрожающе, иносказанием: «Знакомо ли тебе знакомое?» А тот ответил без всякого страха: «Знакомое является тому, кто его знает, а не тому, кто боится узнать», и получил за это такую затрещину, что щека у него горела до полуночи, как будто на его румяном лице заснуло солнце.

Затрещина подействовала на всех; одиннадцать учеников переглянулись, потому что перемену в поведении отца Евфимия уже невозможно было скрыть, затенить, спрятать; что после смерти блаженного отца Амфилохия он все больше походил на военачальника, гневного архонта, чем на священника, и все это ясно видели. Да и слова, как камень, брошенные Евфимием в Михаила, отскочили от него, как от скалы Олимпа, и ударили ему прямо в голову, так что потекла кровь; потому что Михаил ясно сказал: «Бог не является Сатане, ибо не нуждается в этом, но является тому, кто его познал и кто идет по его пути».

Евфимий ужасно выглядел после пощечины, как если бы он получил ее, а не дал другому. Он, взбешенный, отошел к своему столу для переписывания и сказал: «Я поймаю того, кто шутит со мной эти шутки, и когда я поймаю его, я накажу его, отрежу ему руку, которой он чинит богохульство».

* * *

Затрещина жгла Михаила, будто кто-то осыпал ему лицо горящими углями; ему было больно, что Евфимий учинил это действие перед всеми; осрамил его, лучшего, самого быстрого и искусного, но самого непослушного; а больше всего его терзало то, что тем же вечером Евфимий определил, что послушный Нафанаил, подлиза, который всегда подобострастничал перед Горделивцем, будет его заместителем во время его отсутствия в монастыре, хотя Нафанаил был худшим из двенадцати в краснописании, при том что рукой был скор. Отец Евфимий уже жил в страхе, и ему нужны были не лучшие, но послушные. А послушный серьезно отнесся к своему назначению, и в тот же день, да и всякий раз, когда Евфимий выходил из семинарии даже ненадолго, начинал покрикивать и командовать. До конца дня, после пощечины, Евфимий дважды отлучался из семинарии, и Нафанаил дважды подходил к столу Михаила и дважды соскребал написанное с пергамента, говоря: «Напиши заново». И во второй раз, когда Михаил со страхом поглядел в глаза Нафанаила, который был из одного с ним края, из одной деревни (их дома были рядом, и их отцы были очень близки), тот склонился к нему и сказал: «Я обязан так поступать, ибо таково мое положение, а человек с положением должен быть строгим. А ты будь мне послушен: так ты поможешь и мне, и себе».

Заныло что-то в душе у Михаила, и он спросил себя: неужто и власть требует помощи? И какая помощь в послушании для того, кто ловит непослушных, чтобы их наказать? Он знал, что Нафанаил, его сосед, лжет, что он вкусил сладкого вина власти и поэтому поступает так, как поступает; его слова, что он должен так поступать — просто предлог.

Михаил слышал, что и брату пресветлого и блаженного отца Кирилла, Мефодию, однажды были предложены почести властителя, но он от них отказался и ушел в монастырь, презирая сладкий нектар господства над другими и предпочитая ему умение господствовать над своей собственной душой. Он слышал об этом от отца Кирилла еще до того, как тот покинул монастырь, чтобы заняться административными делами, необходимыми для моравской миссии; он слышал это из уст самого Философа, теперь вспомнил, и это придало ему смелости, потому что смелость — это нечто, что приходит к нам в душу, когда его меньше всего ожидаешь, она, как путник, который добирается до места дорогой, по которой давно уже никто не ходил.

И именно тогда, тем вечером, когда пощечина все еще горела на его щеке и когда страх новых наказаний, казалось, должен был быть сильнее других чувств, Михаил вдруг ощутил сильное желание встать с постели и пойти в семинарию — ослушаться, чтобы проверить, правдой ли являлось его предположение, которое не давало ему покоя с тех пор, как он узрел почерк, каким были написаны отдельные места в трудах учеников. Я видел: он украдкой выбрался из своей кельи и направился в семинарию. Что он там делал, я не могу сказать своими устами и словами, но его словами могу, и очень красиво, вот так:

VII