Петр не забывал своего соратника, слал ему деньги и даже заочно переименовал в генерал-кригскомиссара, но возможность освободить пленных у царя появилась лишь после Полтавы. За Долгорукова царь соглашался отдать прославленного фельдмаршала Реншильда, и в мае 1711 года из Швеции даже отправился корабль, на котором князь Яков и еще четыре десятка пленников должны были проследовать до места размена. Однако переговоры сорвались, и шхуна повернула обратно. Дальнейшие события напоминают приключенческий роман. 72-летний Долгоруков организовал мятеж и завладел кораблем. Вот его собственный рассказ: «…Мы могли капитана и солдат, которые нас провожали, пометать в корабли под палубу и ружье их отнять, и, подняв якорь июня 3 дня, пошли в свой путь и ехали тем морем 120 миль и, не доехав до Стокгольма за 10 миль, поворотили на остров Даго. И шкипер наш и штырман знали пути до Стокгольма, а от Стокгольма чрез Балтийское море они ничего не знали и никогда там не бывали и карт морских с собою не имели; и то море переехали мы без всякого ведения, управляемые древним бедственно-плавающих кормщиком, великим отцем Николаем…»
Кондратий Рылеев век спустя воспел это приключение в поэме «Яков Долгорукий», для пущего героизма превратив скромную шхуну в фрегат:
По возвращении в Россию у Якова Федоровича началась новая жизнь, про которую он, вслед за пушкинским Пименом, мог бы сказать: «На старости я сызнова живу». Бодрый ветеран женился, получил место в недавно созданном Сенате и специально учрежденную должность с невообразимым названием «генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар» (то есть всё тот же начальник армейского интендантства). Но к этому времени военные заботы для страны постепенно перестали быть главными, и Долгоруков больше прославился как глава Ревизион-коллегии, следившей за правильностью государственных доходов и расходов.
Этим кругом обязанностей Яков Федорович и занимался до конца своих дней, заслужив репутацию контролера сурового и честного. Умер он 81 года от роду от «грудной водянки», причем лечением старика занимался лично император (что, возможно, сократило дни больного).
Большая прижизненная и посмертная слава князя объясняется особым положением, которое он обеспечил себе в отношениях с государем. Яков Федорович, не побоявшийся захватить шведский корабль, так же мало страшился и грозного монарха, переча ему и дерзя. Однажды выведенный из терпения Петр даже схватился за шпагу, но Долгоруков спокойно посоветовал ему не пачкать руки, а лучше воспользоваться услугами палача – и царь остыл. Он ценил прямоту в слугах. Нартов передает слова Петра, как-то сказавшего: «Князь Яков в сенате прямой помощник; он судит дельно и мне не потакает, без краснобайства режет прямо правду, не смотря на лицо». У историка В. Татищева есть рассказ о знаменательной беседе между царем и сенатором, состоявшейся в 1717 году. Государь попросил старика «нелицемерно» сравнить свое царствование с царствованием Алексея Михайловича, и Долгоруков якобы дал спокойный, рассудительный ответ: в чем-то лучше преуспел ты, а в чем-то твой отец. Петр не обиделся, а наоборот, расцеловал князя за честность.
Подобных «анекдотов» о придворном бесстрашии Якова Федоровича сохранилось немало. Петр Щебальский, бывший полицмейстер и цензор, ставший историком, описывает умилительный эпизод, когда Долгоруков своей волей остановил исполнение царского приказа о взыскании с крестьян дополнительной подати зерном. Дальше всё по уже знакомому сценарию. Разгневанный царь кидается на ослушника «с поднятой рукой», князь говорит ему «вот грудь моя», после чего следует хэппи-энд: Яков Федорович предлагает взять хлеб не у бедняков, а у вельмож, включая самого себя, и растроганный государь его, разумеется, обнимает.
Еще более знаменита легенда о разорванном царском указе, которую разные авторы излагают по-разному. Суть в том, что Петр издал какое-то несправедливое постановление (то ли отправить и так разоренных крестьян на рытье канала, то ли обложить их дополнительным налогом – неважно), а Долгоруков «по любви его безпредельной к Государю» нехорошую бумагу разодрал. Царь, разумеется, замахнулся на него шпагой. Долгоруков, естественно, воскликнул «вот грудь моя». Потом объяснил, как решить дело, не мучая народ, и был «разцелован».
«Яков Долгорукий, разрывающий царский указ».