Азиатская книга

Гоняя по набережной Санура на великах (по-индонезийски велосипед — «сепеда»), чего только не увидишь. Видели толстого индонезийского растамана (возможно, единственный толстяк во всем городке), видели чету бомжей: она индонезийка, он австралиец. Видели огромную статую Гаруда-Вишну-Кенчана и вулкан Агунг на горизонте, в синей дымке. Видели балийскую свадьбу на пляже с гамеланным оркестром и танцами. И видели музей-усадьбу того самого Ле Мейера, бельгийского художника, державшего жену-индонезийку в черном теле и завещавшего ей почетную должность вечного хранителя его драгоценного наследия. Не Гоген, конечно, зато и вход в музей — всего по доллару с носа. В целом оказалось куда лучше, чем я предполагал. Хороший художник, хоть и вторичный. Его техника — импрессионистская зыбкость, он ученик Моне, и Гогена, и Тулуз-Лотрека. И все признаки жизни, сохранившиеся в стенах этого дома-музея, совместной жизни престарелого живописца и его туземной музы, тоже зыбки, как на картине импрессиониста. Расплывчатые, мерцающие блики. На одной из фотографий — танцовщица Ни Поллок на белой лошади, ведомой под уздцы остролицым, длинноволосым стариком Ле Мейером. Он почти гол: дряблая кожа, худоба, не слишком убедительно выдающая себя за поджарость. Они смотрят друг на друга, в его взгляде — стариковский восторг, а у нее — кокетливая радость юности. В аллее перед домом стоят их памятники-надгробия. Грустно. Жалко жизни, которая была и кончилась, жизни вообще. Если же говорить о конкретных людях, особенно жалко ее, Ни Поллок, а его — меньше. Но это самое поверхностное впечатление, знать не знающее сути. Вроде картин — нет, не Ле Мейера, а какого-нибудь Владимира Сидорова, толстосума-неофита, отстраненно и самодовольно живописующего местную жизнь. Если бы этот Сидоров писал не картины, а стихи, они звучали бы, наверное, так:

Сидят на топчане в тени беседки,

Плетут корзинки, делают массаж.

Прибрежный идиллический пейзаж,

Хотя землетрясения нередки…

И т. д.

Подумаешь — оторопь берет: неужели и я сужу об увиденном в этом ключе? Разрозненные зарисовки, которые, будь они восторженными или высокомерно-ироничными, — всегда мимо. Почему так? Потому что все чужое и не за что ухватиться? Но сейчас фотография, на которой Ле Мейер и Ни Поллок сидят рядом за столиком в кафе, напомнила мне другое фото: мой дядя Виталик, тоже художник, сидит рядом со своей женой Ирис. Тот снимок был сделан за две недели до смерти Виталика, на его лице прощальная радость присутствия на земле рядом с любимой женщиной (как в стихотворении Рембо: «…Heureux dans ce monde comme avec une femme»[130]). Всех жалко, не только бездетную Ни Поллок. А на картинах художника Ле Мейера, хоть он и продолжатель-подражатель, — Бали в фокусе. Все позы, жесты, выражения лиц точны, он знает и чувствует здешнюю жизнь изнутри. Это не залетный Сидоров или Стесин.

* * *

Ночью было землетрясение. Поначалу я подумал, что это Соня трясет кровать. Даже прикрикнул на нее сквозь сон: мол, немедленно прекрати. И тут же понял, что это не Соня… она тоже не спала, испугалась. В Индонезии землетрясения — вещь столь же обычная, как расстройство желудка. С утра посмотрел: 7,1 балла. К счастью, эпицентр был в море, между Бали и Ломбоком. И, к счастью, без цунами. Хотя последствия землетрясения во время утреннего купания все-таки чувствовались — со знаком плюс. После ночных толчков уровень воды у берега сильно поднялся. Теперь можно плавать, не царапая брюхом поверхность кораллового рифа. Последний балийский заплыв. Как и в предыдущие дни, мы встали по будильнику в шесть, чтобы посмотреть восход на пляже: город облаков в преддверии оранжевого диска.

В свои сорок пять я о себе уже кое-что знаю. Я люблю рынки и не люблю торговые центры; люблю лес и не люблю пляж. Но пустынный пляж на рассвете — отдельно; это не хуже леса. Редкие предрассветные силуэты — человек, гуляющий у кромки воды с собакой; двое мальчишек, бегущих вслед за оборвавшимся воздушным змеем; джонка на якоре — похожи на фигуры из театра теней. Вот он, настоящий ваянг-кулит, ради которого стоило ехать.

4

— Так вы из Нью-Йорка. Большое яблоко!

— Да-да, так его называют.

— А наш город знаете как называют? Большой дуриан!