Азиатская книга

Вспоминаю: еще лет десять или двенадцать назад в Москве считалось хамством и непозволительным барством, если ты, тормознув такси (и уж тем более — частника), не садился на переднее сиденье и не начинал тут же общаться с водителем. Для меня это обязательное общение всегда создавало стрессовую ситуацию: разговор неизменно выруливал на тему дорожных работ (а такую-то улицу видали, как перекопали?), сносов, новоделов и прочих нежелательных изменений в облике города. И мне оставалось либо ограничиться нечленораздельным согласным мычанием, либо с первых же слов выдать, что я не отсюда. Потом все изменилось: частники в Москве исчезли, появилось «Яндекс-такси», где пассажиры садятся уже только сзади и в контакт с водителем (который в половине случаев сам «не отсюда») вступают редко.

А здесь, в Ереване, стало быть, прежняя практика выжила, несмотря на все «Уберы» и «Яндекс-такси». Ереванские таксисты тут же заводят разговор, но тебе уже необязательно пыжиться и мычать: все и так понимают, что ты «не отсюда». Правда, и за кавказца тоже принимают. Армяне — за грузина, грузины — за армянина. «А ты сам-то кто, — спрашивает таксист, вызвавшийся показать мне Эчмиадзин, — по национальности кто, грузин или армянин или… другое?» Помнится, в детстве мальчишки из старших классов обзывали меня «грузинским отродьем». «Фамилия?» — «Воробьев», — врал я. «Ну да, как же, Воробьев. А то мы не видим, что ты грузинское отродье». Белобрысого старшеклассника, не поверившего, что я Воробьев, звали Костя Бобров. Впоследствии я узнал, что Бобровым он был по маме, а отцовская фамилия была Хавтаси.

«Грузин или армянин или… другое?» Свой не свой, но что не русский — это точно. И это при том, что сам я, бродя по Еревану, выхватываю взглядом из толпы «знакомые московские лица». Для меня эти лица — свои, а мое лицо для них — вряд ли. Глядя на меня, они, вероятно, видят местного человека. Армянина от еврея, да еще от сефарда, сразу не отличишь. Впрочем, и российская публика при ближайшем рассмотрении оказывается куда более разношерстной, чем сперва показалось. Вот амбал со стрижкой «бобрик» и лицом футбольного болельщика орет в мобильник что-то про пиндосов и обнаглевший Запад. Что здесь делает этот человек? Может, просто в отпуске? Но следующая же реплика опровергает эту версию: «Да не, жить можно. Ну, все по-русски говорят. Ага. Ну а что я, армянский, что ли, учить буду? Боров здесь. А? Я говорю, „боров здесь“, это у них так будет „здрасьте“…» Боров здесь, это уж точно. Самый что ни на есть боров. Брезгливо отвернувшись, я мысленно повторяю ключевые фразы, которые репетирую уже третий день. «Барев дзес». «Шноракалюцюн». «Шноракалюцюн», — старательно выговариваю я, расплачиваясь с таксистом. И он, уже успевший понять, что я не грузин и не армянин, а «другое», отвечает с добродушным смешком: «У нас все говорят просто „мерси“».

Наши друзья сидят в кафе «Централ» на Абовяна. С ними — их приятельница, армянка, жена известного кинодокументалиста. Все наши разговоры предсказуемы, и эта предсказуемость уже давно вошла в привычку. В 2014‐м все говорили про Крым, в 2016‐м — про Трампа, в 2020‐м — про ковид… Одна беспросветность сменяется другой, еще более беспросветной… Теперь большинство моих московских друзей — «релоканты». И я, эмигрант с тридцатилетним стажем, чувствую себя так, как, вероятно, чувствовали себя эмигранты третьей волны, когда четвертая волна вынесла к ним из‐за железного занавеса родных и близких. Но аналогия моя не вполне верна. В чем разница между эмиграцией и эвакуацией? Первое — это мучительное ожидание и долгое прощание, а второе — это настоящее, не успевшее стать прошлым. «Просто не верится, — говорит Оля, — что ты вот так вот взял, все бросил, сел в самолет и к нам сюда прилетел». Но ведь и сами они взяли, все бросили, сели в самолет и уехали. Моя спонтанность их спонтанности — не ровня.