Азиатская книга

По части колониализма у Вьетнама богатый опыт: полторы тысячи лет противостояния Китаю; затем — то, что Вьет Тхань Нгуен остроумно называет «дядюшкиным домогательством» французов; затем — японская оккупация во время Второй мировой, распил страны пополам на Женевской конференции в 1954‐м, СССР на севере и американцы на юге, коммунизм против национализма, дядюшка Хо против дядюшки Сэма. Потом была советская власть — парторганизации, комитеты, ячейки, лагерная перековка инакомыслящих. Но в начале XXI века здесь, в отличие от Китая, Советский Союз почти не ощущается. Скорее отголоски Франции, патина прекрасной эпохи, причем не только во французском квартале. Сто с лишним лет назад вьетнамская аристократия приветствовала французское влияние как долгожданный уход от «бак тхуок»[73]. Реплики героев «Счастливой судьбы», классического романа Ву Чонг Фунга, написанного в конце 1930‐х, пестрят французскими словечками не меньше, чем у русских классиков. Те же «неспа» и «компреневу». Китайские иероглифы и основанная на иероглифике система письма тьы-ном были наскоро вытеснены европеизированной письменностью тьы куокнгы, разработанной на основе латинского алфавита католическими миссионерами. В результате весь канон китайской и вьетнамской литературы оказался недоступен. Новое поколение, не обученное китайской грамоте, не могло прочесть ни «Поэму о Кьеу», ни других классических произведений, написанных на тьы-ном. Буддизм временно уступил место католицизму, «Аналекты» Конфуция — трудам Монтеня и Вольтера. Но только временно. Местная специфика, кажется, в том и состоит: ничто не стирается навсегда. В конечном счете одно просто наслаивается на другое. Буддизм — на матриархальный шаманизм «дао мау», католицизм — на буддизм, коммунизм — на конфуцианство. В результате получается многоярусная конструкция в духе древних пагод; она и зовется вьетнамской культурой. Но почему все-таки французская составляющая чувствуется куда сильнее советской? Центр Халонга и вовсе неотличим — за вычетом кокосовых пальм — от какого-нибудь Лиона. Прижившийся трансплантат Оверни в Юго-Восточной Азии. Или это только мое восприятие?

Там, где кончается широкобульварный Ville française, начинаются узкие улочки-барахолки, так хорошо знакомые по другим странам Азии и Африки, — самая гуща городской жизни. Ленточная застройка, обветшалые террасные дома впритирку. Кафешки, где подают багеты «бань ми» со свининой и квашеной редькой, забаррикадированы все теми же пластмассовыми табуретками, детскими стульчиками и столиками. Они выглядят странной пародией на парижские брассери. В конце улицы — не то цветочная лавка, не то похоронное бюро. Желто-красные кладбищенские венки издали похожи на толсто нарезанные кружки рулета с вареньем. Рядом — реликтовая будка телефона-автомата. По этой улице не проехать: проезжая часть исполосована шпалами давно заброшенной железной дороги. Сворачиваем, чтобы объехать по соседней, и вдруг попадаем в совершенно другую часть города: огородные участки, лачуги. Если верить путеводителю, где-то здесь поблизости находится сад скульптур, а рядом — ателье художника, местной знаменитости, про которую нам рассказывали другие бэкпекеры[74]. Но мы заехали не туда: вместо сада скульптур перед нами — кладбище. Аккуратные ряды одинаковых надгробий в виде ступы с четырехскатной черепичной крышей. Согласно местному обычаю, через семь лет после погребения останки следует эксгумировать, промыть и перезахоронить в ступе. Крыши некоторых ступ увенчаны католическими крестами. Возможно, те, кто здесь похоронен, были приверженцами каодаизма[75] или еще какого-нибудь синкретизма местного разлива. За кладбищем — большой участок, засаженный чайными кустами; дальше — длинная дорога вдоль Красной реки, до ржавого моста Лонг Бьен. Один берег реки заболочен и засыпан мусором, а другой зарос непроходимым тропическим лесом. Мутная вода, пряная тропическая испарина, листья пандануса, торчащие во все стороны, как панковский ирокез. Несколько рыболовных лодок-тазиков. Кто-то рыбачит без всякой лодки, причем не с берега, а с середины реки, по подбородок в воде. Только шляпа видна — не то человек, не то буек. Шляпа да удочка. Я бы рыбу из этой грязной реки есть не стал. Или уже ел, сам того не зная?