Азиль

– Я буду честен. Да, это хороший способ прижать бунтовщиков. И нет, это отвратительное действие по отношению к детям.

– Это не дети, – отмахивается Лефевр. – Это будущие крысы. Которые могут точно так же устроить резню лет через десять. Если полиция и подстрелит парочку – Азиль ущерба не понесёт.

Седьмой встаёт, шумно отодвигая кресло. От резкого, протяжного звука у Бастиана болью простреливает висок.

– Советник Каро, шаг, который вы предлагаете, дискредитирует государство в глазах граждан. – Голос Седьмого спокоен и размерен, но в нём проскальзывают нотки едва сдерживаемой ярости. – Хотите остаться палачом в памяти нескольких поколений – да, вам это удастся. Только пока я жив, ни один вооружённый человек, будь то мятежник или полицейский, порога Собора не переступит.

– Предложите свой вариант, – сквозь зубы цедит Бастиан.

Шуршит шёлковая ткань плаща. Седьмой проходится по залу от стены к стене, возвращается к столу. Выдыхает долго, с протяжным хрипом, будто что-то его душит. И произносит, отчётливо проговаривая каждое слово:

– Каро, ваша дочь в Соборе. Думайте теперь.

– А что она там делает? – возмущённо спрашивает Меньер. – Куда смотрит её мать, няньки?

Седьмой подходит к креслу Бастиана и останавливается. Ослабляет застёжку на воротнике плаща, резко дёргает. Катится по полу оторванная пуговица.

– Душно. Бастиан Каро, где ваша жена? – звучит из-под маски.

Хочется зажать себе рот, но слова срываются с языка сами:

– Какое вам дело…

Седьмой достаёт из складок плаща брючный ремень и кладёт на стол перед Бастианом. Стальная пряжка покрыта бурыми пятнами. Память срабатывает, как вспышка, заставляя Бастиана отпрянуть.

– Я надеюсь, меня все слышат? – вопрошает Седьмой. – Бастиан Каро, где тело вашей жены Вероники, которую вы забили до смерти сегодня ночью?

Падает на плечи капюшон чёрного плаща. Седьмой поднимает руки – а когда опускает их, стальная маска, закрывавшая прежде его лицо, покоится в ладонях.

– Амелия всё мне рассказала. Я был в вашем доме, прежде чем прийти сюда, – глухо говорит Ксавье Ланглу. – Расскажите Совету и начальнику полиции, за что вы убили Вет… Веронику.

Бастиан смотрит перед собой полными ужаса глазами. Костяшки пальцев, стискивающих подлокотники кресла, белеют от напряжения. Тишина висит над головой, как занесённый тесак.

– Молчите? Тогда я скажу. Вы боялись, что Вероника расскажет: убийство Советника Бойера, его жены и сына, который должен был наследовать место отца, заказано Фабьеном Каро и вами, Бастиан. К сожалению, Веро стало это известно.

– Вот мразь, – цедит Меньер, сверля Бастиана взглядом, полным презрения.

– Он не лучше нас, – продолжает отец Ланглу. – Вас, Меньер. Вас, Лефевр. Советник Каро не знает, что в безумии, охватившем Азиль, виновны мы. Пятеро членов Совета, которые приговорили Доминика Каро к смерти втайне от его семьи. И я, Седьмой, палач Совета, исполнитель приговора. Вы хотели избавиться от юного смутьяна во имя спокойствия государственного строя? Вы довольны тем, что получили?

Бастиан закрывает лицо ладонями – ошеломлённый, раздавленный.

– Господи… – выдыхает он. – Ничего не исправить… ничего.

XVI Те, ради кого

Жиль уходит на четвёртый этаж пустующего университетского крыла, забивается в самый дальний лекторий, ложится в углу под скамью и беззвучно плачет. Время течёт слезами, минуты свиваются в часы – но горя не становится меньше. Боль не уходит, сидит с мальчишкой рядом, запустив острые когти в самую душу.

«Ты с ней даже не попрощался, – шепчет боль. – Ты притворился спящим, когда она целовала тебя, уходя. Даже глаза не открыл, вслед посмотреть. Ты был уверен, что она вернётся, и упустил последний шанс запомнить её живой».

– М-ммммммм! – глухо воет Жиль, впившись зубами в запястье и задыхаясь от слёз.

В дверях лектория молча стоит Сорси Морье. Ей до одури хочется подойти и утешить мальчишку, но Ксавье Ланглу строго-настрого запретил его трогать.

– Он восемь последних лет жил ради неё, – сказал священник. – Дайте ему выплакаться. Если это не выпустить – будет только хуже.

Сорси хотела сказать отцу Ксавье, что ему самому не мешало бы разрядиться, но побоялась. Уж очень пугающими были перемены в самом священнике. Опустевший взгляд, тоскующий и безнадёжный. Серебряные нити, за одну ночь щедро украсившие чёрные кудри. Походка – тяжёлая, шаркающая, будто отец Ксавье несёт на плечах незримый груз.

Когда он вернулся утром, перепуганная визитом мятежников детвора высыпала его встречать к чёрному ходу. Лишь стоило кому-то крикнуть: «Он пришёл!», как все без малого четыре сотни ребят и девчонок помчались на зов. Конечно, Жиль и Сорси были среди них.

Отец Ксавье жестом попросил тишины, и когда стихли звонкие приветственные вопли, осторожно поставил на пол свою ношу – маленькую рыжеволосую девочку в мокрой ночной сорочке. Девочка прятала под подолом что-то округлое и смотрела на других детей полными слёз глазами.