Б.Б. и др.

Назвал имя, Панин о нем слышал, сказал: приводите. Как-то Б.Б. это удалось, хотя принимали того на уровне министра культуры, директор Эрмитажа лично возил по Ленинграду. Галерейщик приехал в Рощино с секретарем, Б. Б. переводил. Оказалось, Панин сносно болтает по-французски, а гость был, между прочим, также и бельгиец, и они, не договариваясь, но согласно, исключили Б.Б. из общения — немножко чересчур демонстративно. Мировая величина с самого начала не скрывал к Б.Б. некоторого пренебрежения — как к типу посредника-шестерки, с которым по своему положению сам давно уже в прямой контакт не входил. Панину велел называть себя Морис — и секретаря Морис. Секретарь единственный глядел на Б.Б. более или менее благосклонно. Это был красавец атлет, в чем его секретарство, по-видимому, и заключалось. От Мориса-главного, как от ровно горящего камина, несло теплотой многомиллионного богатства, не-колеблемого благополучия, властности, деловой серьезности. Его внешность производила впечатление на время отобранной с целью сканирования и выданной владельцу обратно с поправкой на полученный сканером образ. Он был достаточно смугл от загара, достаточно белокож, достаточно румян, лицо, руки и все тело были доведены — не столько, может быть, массажем, сколько просто спецификой ежедневного употребления — до сверхличного вида «типажа». И плоть, и костюм казались покрыты лаком, который одна на весь мир косметическая фирма, не рекламируя, рассылает клиентуре по узкому, неизвестно кем составленному списку адресов. Лаком, нежнейшим любого крема и притираний, включая Клеопатрины, изобретенным, однако, чтобы служить одновременно трем деловым целям: удерживать человеческие, равно и покрывающие их одежные, ткани в состоянии скульптурной твердости; придавать картинке человеческой внешности завершенность музейного полотна в раме; и отделять одну человеческую особь от другой как непроницаемым скафандром. Панин, восковой, молочноголубоватый, в пятнах гречки, на его фоне выглядел нормальным, выглядел нормальным старым человеком. Морис-секретарь, которому разговор хозяина, всегда один и тот же, был, по всем признакам, скучен, что-то сказал Б.Б., Б.Б. переспросил, Морис — мировая величина с изумлением возможно заранее подготовленным, повернул голову к осмелившимся открыть рот в то время как говорил он, и выслал обоих осмотреть окрестности. Так что о результатах устроенной, надо полагать, с невероятным трудом встречи устроитель ничего в конце концов не узнал: Панин, когда Б. Б. отвез Морисов и вернулся, только и сообщил, что они с галереей «кое на чем» сошлись.

Были и еще несколько гостей, ленинградские коллекционеры. Зная, что с Панина ничего, кроме издевок, не получишь, они просили разрешения принести какие-то из своих ценностей на экспертизу — если нет, консультацию — если возможно, атрибуцию — естественно, за гонорар. Не то чтобы сертификат от Панина много значил на рынке, особенно международном, но по гамбургскому счету, когда он что-то признавал, дальше можно было за подлинность не беспокоиться. Когда же фыркал «фшивота» брезгливо до отвращения, и чем брезгливей, тем с большим удовольствием, оставалась открытой возможность пристраивать вещь в обычном жульническо-блефовом порядке, просто никогда его отзыва не поминая. Б.Б. и сам таскал к нему фотографии и слайды безвестных шедевров из тайников неких инкогнито или, напротив, носящих звучное имя Венский-Корсаков. Бегло взглянув и коротко хохотнув, Панин каждый раз приговаривал: за какие хоть комиссионные-то работаете, можно узнать? Надо сказать, что и Б.Б. весело усмехался в ответ: честно говоря, не за комиссионные, это второе дело — а чтобы они думали, что за комиссионные. Чтобы их со мной — связывало.

Ираида родила очередную девочку, очень легко. Потому, объяснила она нам всем, что эмбрион регулярно согревала и укрепляла панинская пятерня. Наметили через две недели крестить, дома, позвать отца Павла. С этим его «отцовством» происходило то же, что с «санкт-петербугством» Питера. Чем упорнее город величали санкт, тем больше он отрыгал Ленинградом; чем чаще в газетах и на телевизоре появлялся протопресвитер Павел, тем сильнее от него несло Пашкой.