Б.Б. и др.

К июлю зацвел лен: бывший колхоз, который остался колхозом, но в придачу, в наглядном соответствии с тогдашними газетными клише, «сросся с местными коммерческими структурами», посеял той весной лен и рожь. До цветения поле поблескивало, как зеленый муслин (была в моем детстве такая ткань, забыл Андрею упомянуть), кустики лоснились нежно, и вдруг высыпало над каждым бледно-голубые цветочки в пять лепестков. Знаменитый декадентский голубой фарфор конца девятнадцатого века, чашечки, прозрачные как тень, размером с пуговицу. На меня накатило настроение все видеть, как в последний раз в жизни, поэтому невероятно все нравилось, и рожь в оттенках от сизого до оранжевого, и лен, и даже то, что, насмотревшись под прямым солнцем на белую страницу, входил в дом и различал только черно-багровые сгустки вместо предметов. Дескать, кто знает: больше, может, такого не увижу, а хорошо.

И под этим же знаком вспоминал наш разговор: мол, не последний ли такого рода в моей жизни? А если последний, то… То что? Что такое могу я передать потомкам, что не превратится, если будет у них нужда или охота, через каких-нибудь двадцать лет в столь же несусветный фольклор? И побочные факты все его только подтвердят, все лягут в масть — а подтверждения побочными фактами самые убедительные. Например, я спросил, не могу ли сам поговорить с его другом-галерейщиком. Когда из первых рук, легче, так сказать, отсеять плевелы от пшеницы. Нет, нельзя, он погиб. Б.Б., когда они встретились, показал ему косу — диковинной формы и профиля. Трапецеидальное лезвие из специального черного железа на крашенном белой, наподобие эмалевой, краской косье, расширяющемся от круглого основания до плоской, как весло, лопасти наверху. Б.Б. сказал, что это супрематистская коса Малевича, сделанная его собственными руками. Первоначальное название было «человек яко трава», но вскоре художник переименовал ее во «власту». Нашли в Немчиновке под Москвой, на чердаке дома, где жил Малевич. Ручка была обернута листом бумаги с машинописным текстом, в нескольких местах правленным от руки, и подписью тем же почерком «Казимир». Сомнений в аутентичности нет. В начале 60-х местный старик-крестьянин рассказывал, что походить-то на «ласту» она походила, но косить была мука. В деревне стали называть ее, фыркая под нос, «ласточка» — в том смысле, что так и летает.

Выпустить ее на артрынок и «раскрутить» выглядело делом техники. Но галерейщик предложил сперва сделать десяток копий, эту подать как изготовленную мэтром вручную, а остальные — выпущенные из его мастерской. Где десяток, там и два. Про второй он Б.Б. не известил, но тот узнал. Привез бизнес-партнера в Немчиновку, они вошли в сарай, где небольшая бригада кузнецов и плотников секретно этим занималась, и поднял две половицы, под которыми лежали спрятанные экземпляры. Друг Андрея наклонился, как бы дивясь увиденному, и в этот момент его нога поскользнулась в лужице не до конца засохшей краски. Он упал на косы и через несколько минут умер от потери крови… Между прочим, он как-то раз сказал, что побаивается темных чар, которыми Б.Б., он сам был свидетель, распоряжается. Однажды Б.Б. пришел к нему, когда по телевизору показывали футбол. Едва Б.Б. взглянул на экран, как команда, за которую хозяин болел, пропустила гол. Увидев, что он огорчился, Б.Б. вышел в коридор и, минут через пять войдя снова, бросил взгляд на стекло буфета, в котором отражался экран, — и в ту же минуту те сравняли счет. Матч шел к концу, и друг Андрея в шутку спросил, нельзя ли устроить победный гол. Б.Б. ответил: «Почему нельзя?» — снова уставился на буфет, и на последней минуте гол был забит…