Б.Б. и др.

В том, что перепечатала для меня «секретарша и помощница», Б.Б. писал, что просит прощения у Славинского, — чтобы я ему передал… Славинский эмигрировал в Англию и, когда уезжал, оставил свою переписку у первой жены, а Б.Б. наседал на него, чтобы он отдал ему, потому, дескать, что он, Б.Б., — историограф нашего поколения. Наседал, как всегда, без удержу, канюча и требуя даже тогда, когда из соображений тактики умнее было бы сделать перерыв. Наконец Славинский, к тому времени уже обогащенный опытом и характерной выразительностью зоны, послал его на три, четыре и пять букв, отчего потом раскаивался. Теперь Б.Б. писал, что понял, что был не прав; что как хорошо, что Славинский на его «просьбу» не согласился; и что, вообще, оттуда, где он находится, невозможно придать значение, сколько-нибудь сопоставимое с тем, которое придается там, откуда он изъят, ни литературе, ни истории, ни, тем более, поколению. Что они разговаривали об этом с «племянником» и оба пришли к убеждению, что есть зона воли и зона зоны и зона того света, и, как сказал Авраам богачу, «между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят». Более того, «племянник» уверен, что побывавший в зоне зоны получает тайное знание о тех, кому предстоит там побывать, точно так же, как умерший знает, кому предстоит попасть в его зону того света, И в таком случае Славинский поступил совершенно правильно, не отдав переписки ему, Б.Б., поскольку увидел на нем знак приближающейся посадки.

Я позвонил Найману в Москву, сказал, что мать Б.Б. в больнице и Феня; он сказал, что приедет. Мать лежала в академической, это на Выборгской, но ближе к окраине города. Пока туда ехали, Найман рассказал, как однажды Б.Б. попросил проводить его на аэродром. В очередном путешествии по Азии он подхватил желтуху, попал в больницу, и полгода после выписки ему запрещено было поднимать тяжести. Он летел домой через Москву и, несмотря на слабость, диету и полупостельный режим, не мог просто пересесть с ташкентского самолета на ленинградский, а сделал на несколько дней остановку, чтобы подтолкнуть уже запущенные издательские дела, устроить новые, повидать Харджиева и двух-трех старушек, а также, по-видимому, еще кого-то, о ком Найману не сообщал. Ко времени, к которому он условился по пути на аэродром заехать за Найманом, он опоздал, Найман глядел на него, как кобра, на Ленинградке они попали в пробку, и когда приехали в Шереметьево, самолет уже выруливал на взлет. Б.Б. показал справку из больницы и попросил задержать рейс, пока он не сядет. Он говорил тихим голосом и спокойным тоном человека, предлагающего дать ему место подальше от окна, чтобы не дуло. Очередным магическим образом это подействовало на контролершу, она связалась с пилотом, самолет остановился. К самолету поехал трап, к Б.Б. автобус. Контролерша велела открыть чемоданы — это было время первых угонов. Найман поволок чемоданы на стол, Б.Б. откинул крышку первого и, хмыкнув, проговорил — не то Найману, не то себе под нос: «Пикантно». Контролерша запустила руки под лежавшее сверху белье и рубашки и вытащила из-под них горсть камней. И пистолет. Б.Б. до такой степени не обратил на него внимания, его лицо так убедительно выражало, что ничего, на что следовало бы обратить внимание, не происходит, что контролерша, видимо, решила, что ей померещилось, и со словами «достаточно, закрывайте» опустила все обратно в чемодан. Б.Б. застегнул молнию, пробормотал Найману: «Не настоящий, стартовый; на всякий случай», — и тот потащил чемоданы в автобус. Б.Б. улетел. Найману пришло в голову, что Б. Б. со своим пистолетом заставит пилота посадить самолет в Рощине вблизи от дачи.