Б.Б. и др.

«А не в тот ли вечер я пришел к вам с тортом? прорезался Б.Б. — Вы действительно неправдоподобно нервничали и даже…» — «…выбросил ваш торт в мусоропровод, поддержал Найман. — Нет, это я неправдоподобно нервничал лет за семь до того. Мы тогда уезжали на все лето в Латвию, вы позвонили, что забежите перед отъездом, я сказал “нет”, но вы, естественно, забежали». — «И вы съездили в Италию», — вернул я его к теме. «Ну да. Полтора месяца восторгов, потом воспоминаний о восторгах. Потом письмо от ее сестры — умерла. В августе». — «Так она умерла? — сказал Б. Б. — Я не знал, первый раз об этом слышу».

Найман встал, опять подошел к книжным полкам, что-то полистал; к окну, тоже уставился на пристань. Или на текучую воду — кто знает? Смотрел, смотрел, сказал: «Счастливо оставаться», и вышел, щелкнув затворами, из квартиры.

Б.Б. промямлил: «История похожа скорее на меня. Если я правильно понимаю, вы и Найман ведь считаете, что вот так поступать это в моем духе. Ан поступил — он. И продемонстрировал мне, какие должны быть угрызения совести. У меня бы их не было, это правда. Ручаюсь. Фердьиценкой здесь вовсе и не пахнет. Но кое-что свое я про вас обоих выяснил — это интересно, Германцев». — «Ну вот, и счастливо вам оставаться», — повторил я и тоже легко открыл все три запора на двери. Я не испытывал к нему неприязни: от начала, от дней творения, жизни известно, что кому хорошо, что плохо, этому — это, а другому прямо наоборот, а ни этот, ни другой ничего про себя не знают и знать не могут, и, например, то, от чего Наймана и меня в Б.Б. с души воротит, то Б.Б. с его уникальной конституцией, с установкой органов восприятия на зеркальность, с огнеупорной задницей и челюстями, которые не берет кариес, — спасение, причем единственное.

* * *

Героем третьего события стал я. Ученик «бывшего» Фридриха, свояка Б.Б., «злой мальчик» — не тот, что дал ценные сведения следствию и уехал собкором в Софию, а второй — открыл журнал, «Катарсис». Дескать, очищение после семидесятилетней трагедии, но очищение не от официальной только, человеконенавистнической лжи, а и от отравившей сознание и идеологию тех, кто официальной противостоял. Он мне позвонил: «Никто кроме вас… кто как не вы… вам все карты в руки…» — и я написал пять страниц под названием «Гуманитарные науки и практики». Журнал закрылся на первом номере, с моей статейкой. В ней я между прочим помянул нашу гордость, элиту и святая святых, наших семиотиков — гуманитарных вождей последних двух десятилетий — и те достойнейшие цели, которые они преследовали, помянул в том смысле, что большая и активнейшая часть их, во все это искренне, по ошибке или вынужденно, ходом вещей, поверив, стала говорить о себе в третьем лице, составлять каноническую историю «школы», в пол- и в три четверти голоса заявлять об интеллектуальной, а то и творческой исключительности, указывать на свое особое положение в культуре. На фоне официальной казенной филологии так оно и было, но кто ж им велел выбирать такой фон!

И дальше следовал абзац, что со стороны можно было заметить под этим — опять-таки у большей и активнейшей части — желание научного и социального благополучия: признания одновременно в кругах «своих» и «их», установление внутренней ученой иерархии и субординации, которой следовали бы и внешние, корпоративной солидарности с элементами круговой поруки. Ибо никакому объединению, даже лучшему, каковым являются семиотики, не избежать стайности, и если, к примеру, в Союзе писателей она настолько на поверхности и настолько вульгарно волчья, что не обсуждается, то обнаружить ее среди лучших все-таки представляет определенный интерес. Когда, писал я аккуратно, один из коллег, какой-нибудь Н.Н., отбивался, вел себя, не сообразуясь с уставом, столбил несколько участков в разных областях или даже уходил, хотя и не бросая возделывания научных грядок, на вольные хлеба, в риск несколько больший, чем публикация в голландской «Russian Literature», например в букинистический и коллекционерский бизнес, который у нас всегда предприятие полуподпольнос-полуразбойное, то наша гордость, элита и святая святых, чуя угрозу всей антрепризе, могла вольнодумца исторгнуть и предать сатане, в частных случаях волей-неволей подтягивая вторым голосом официальному хору…