Б.Б. и др.

И пошел гром по пеклу. Самим на это отвечать, мне много чести, и предмет тонкий: мол, не было тяги ни подспудной, ни какой к благополучию, не было самомнения и самодовольства, и корпоративность выдумана — как-то неловко звучит, а ловкие слова никак тут не подворачиваются. Дело идет об эпохе в отечественной филологии, а тут что-то вроде дрязг. Да и про Б.Б. многие, слишком многие, в следственных протоколах про чуждость научных и жизненных позиций и личную неприязнь честно расписались. А вот что Германцев поднял руку на нашего товарища по цеху, сотрудника и, можно сказать, подельника — и когда! — когда он, оклеветанный софьей-власьевной, только что отмучился в ее застенке, вот этого так оставить нельзя. Потому что Н.П. — это ведь Б.Б. И тотчас в газете фельетон, и в нем: на что замахиваешься? Свобода — это ответственность, и мы не дадим неизвестно кому (то есть мне) шельмовать крупнейшее гуманитарное течение в науке (тогда «гуманитарным» было все, убойное слово, месяца три) и его конкретных представителей — и дальше черным по белому: Н.Н. это Б.Б. Подпись: Аббакумов, канд. фил. наук, иподьякон — черным по белому. Название фельетона «Пакостник», то есть я.

Когда писал про науки и практики, я знал, что даром мне это с рук не сойдет, но что от меня будут Б.Б. защищать, не додумался, дурачок. Одним разом отыгрывалась — и много превосходилась — сумма очков, записанная на уважаемую компанию после преферансной партии с Б.Б. Получалось, это не я, пока сам не сел, его переписочкой раз-в-полмесячной поддерживал, и не я сел а Аббакумова и их всех чуть не посадили: всех, кто после преставившегося родами «Катарсиса» обрывал у Б.Б. трубку и накачивал против пакостника Германцева. И ничуть они, получалось, не против рискованных спекуляций, особенно букинистическп-коллекционерских. Купить Б.Б. это, по моим понятиям, не могло — все-таки абонент п/о Копально, — но что в круг петушиных боев выбросили меня и его, от этого настроение упало.

Тут он мне позвонил. «В вашей мерзкой эссее вы выставили меня уголовником…» — и так далее, слово в слово по тексту возмущения, выраженного Бродскому, до угроз не то вызова в суд, не то передачи в руки наемной братвы. И под конец, изображая блатную интонацию: «Это у меня, знаете ли, лагерное». Хотел я ему насчет прямой кишки с кривой резьбой и болта с обратной нарезкой вставить, но от накатившей тоски послал, не мудрствуя, все на то же хэ. Вдруг мне показалось, что он потому такую стрелку выбрал, что не мог не заметить, как выцвел за после лагеря в глазах публики, и на скандальчике со мной хочет сколько-то подновить репутацию. Через день я получил от него первое письмо: ксерокс кансоны Пейре Видаля против клеветников, в переводе Наймана. Через неделю второе: что-то такое же Виллона. И, как сумасшедший, зарядил он раз в неделю мне давить на психику — то лн прочел про это где-то, то ли из кино, — при его переписке, письмом больше, письмом меньше, разницы нет. Общие друзья, как полагается, приняли участие. Встретил жену Миши Квашнина: блестящая статья, блестящая, и вы, Германцев, блестящий, блестящий. Этого, ответил ей, и держитесь: чтобы не пришло кому в голову, что во мне может быть что-то кроме блеска. Тополянский в своей манере «забежал по дороге»: «Все об этом деле говорят. Говорят, готовится ответ за всеми подписями, громовой. Это слава, это слава. Вот только не геростратова ли?» «Храм-то где?» — «Гениально. Храм-то где? Надо, чтобы все это знали».

Позвонил «злой мальчик»: сообщить, во-первых, что «Катарсис» тю-тю, а во-вторых, читал ли я его «комментарий» к этой истории. В той же газете, где «Пакостник», напечатал он столбец, что, дескать, вам бы, козлам, помолчать; где вы были, когда Б.Б. замели и мы с его матерью посылки ему собирали и в зону книжки слали? оказывается, он и был четвертым, кто от Б.Б. не отрекся. И вообще, неужели вы думаете, что может подобраться такое избранное-разизбранное общество умниц и талантов, хоть во главе с Платоном, хоть с Пушкиным, чтобы в нем немедленно не проявилась глупость, мелочность, претенциозность и проч., не расцвел весь букет смешных слабостей и пороков, которыми равномерно наделено все человечество! Б.Б. - единственный из вас, кто хоть вел себя натурально. Я сказал: «Вольно!» В смысле — расслабиться.

* * *

Письма Б.Б. я перестал вскрывать начиная с четвертого, решил, потом как-нибудь разом прочту. Когда Б.Б. реинкарнируется собакой или, наоборот, Анубисом. Он ведь и реинкарнацию из веры своей не исключает — надежд больше. Разочарованно прибавляет, однако: каких, с другой стороны, надежд-то? — и переживает что-то, что у людей могло бы зваться отчаянием. Весь диапазон реинкарнаций-то — от ящерицы до пусть Эйнштейна: безвыходность.