Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)

Закрыли девчонку в кабинете химии. Я говорю: все равно потом все обнаружится. Так оно и стало: потом выяснилось, что она была беременна, и как теперь ее в качестве святой перед народом выставлять? Ой, закурим, пан Хуберт. Потому что целая спортплощадка, мало времени прошло, может, день всего. И на площадке уже были размечены секторы для зрителей. Несмотря на то что церковь еще не вынесла своего вердикта. А наша Каролинка — из солярия, с накладными ногтями, с бриллиантиком в пупке и с психическими отклонениями, эти свои ногти накладные обгрызает нервно, сидит под замком в кабинете химии — да что там говорить… Напялили на нее не по размеру маленькое платье для причастия, венок из лилий возложили на перманент… Какие времена, такие и святые. Какому псу под хвост катится наше время? Вы, пан Хуберт, в эстетическом смысле какой-то… несовременный… А с вашей бабушкой мы прекрасно были знакомы! Вы знаете, как она верила в свое чудодейственное средство, вплоть до самой смерти… Какое? А разве вы не знаете? — Знаю, что по ночам на чердаке что-то варила, но вот что?!

Ваша бабушка хотела найти средство для роста волос, одинаково эффективное и для мужчин, и для женщин. Я до сих пор не знаю, какие она там на чердаке по ночам чары творила! Ваша, пан Хуберт, бабушка была очень культурная, очень чистая, очень приятная женщина, они ведь из тех самых Пучятыцких, в родстве с ними состояла. А потом Лена Пучятыцкая с неким Лунем Пацом связалась, и они тогда из Лондона сюда приехали в пятидесятые годы, но быстро сбежали и там… Моя бабка — еврейка, она вернулась в Польщу из Палестины в тридцать девятом году и сразу отправилась с первым же эшелоном. Вот такое счастье привалило нашей семье. А потом другие в течение долгих лет решали, возвращаться или не возвращаться, пока в конце концов не выдержали и вернулись. В шестьдесят восьмом. Вот так. А ваша бабушка была человеком чистым, аристократкой!

Это я знаю. Знаю, что я наполовину из еврейского простонародья, а наполовину из аристократии. Так-то оно так, пан Хуберт, но очень ей такое ваше отношение было не по душе. Ей хотелось сделать бизнес, а поскольку у нее на глазах у всех в вашей семье, у одного за другим… ну, может быть, кроме вас, пан Хуберт, у всех выпадают волосы, бабка решила положить этому конец. Смешивала, подогревала, взбалтывала, прекрасно понимая, что ничем она так не осчастливит человечество и ни на чем так хорошо не заработает, как на средстве против одной из самых худших напастей, каковой является облысение. Хотела запатентовать его за границей. Работала она и над вопросом проплешин. Эти ее заметки, рецепты до сих пор в нашем доме в Руде где-то на чердаке валяются. Представляю себе мою бабулю над пробирками, как она сливает, записывает по-немецки рецептуру… За окном сплошь лысые в спортивных костюмах, одни фанаты; как знать, может, средство моей бабки поможет им. А если серьезно, это было ее лекарство от бассейна, от угля. Я, например, пишу. И это мое лекарство от облысения. До свидания, пан Хуберт. Вы только пишите, вы все хорошенько опишите!

Я сломя голову несся к нашему дому, пусть к половине, но все равно к дому. Под зарядившим не на шутку дождем. По пути я задержался у «нашей» тумбы объявлений. С бешенством содрал с нее промокшие плакаты, приглашавшие на встречу в столовке. И тогда я вспомнил о кофе, который получил в подарок. Наши, Саша, предложения кредитов покрывала громадная афиша «БОГДАН СМОЛЕНЬ». На лоб ему кто-то прилепил объявление: «Польский союз пенсионеров и инвалидов приглашает на прием по случаю Дня печеной картошки, играет оркестр “Польша-Вирек”». На это наклеено приглашение на «Курс искусства жизни: мантра методом Гуру-джи». Демонстрация объединена с презентацией магического средства для чистки ковров. Этот Гуру бородатый и с золотой цепочкой, как будто он наш валютчик или какой-то альфонс.

Я сорвал все это, потому что у меня в тумбе были заранее проверчены дырки. Легко тумбу наклонил и влез вовнутрь. Никто не знал, что у меня там схрон. Когда-то давно я проделал два отверстия для глаз так, чтобы видеть наш дом и улицу. С какого-то времени я стал заглядываться и на твои, Саша, окна. Как ты ночами по девкам бегал! Я даже курил там, в середке. Об этом схроне я случайно узнал от Фелюся, у которого в коммунистические времена были проблемы с жильем, вот и водил он в эту тумбу девиц. А один раз они там так бурно вели себя, что тумба завалилась на бок, а с нею и они. А я встал внутри и смотрел на наши окна сквозь стену дождя. С такой отстраненностью смотрел, будто я с другой планеты! Вижу, Саша, как у тебя на чердаке зажегся свет. Погас. Кто-то прошел под зонтом, съежившись. И такие вдруг рыдания сотрясли меня, что я завыл в этой трубе. Рыдания стекали по мне, как дождь, смывая все наше подлое время, все смывая. Снова у тебя зажглось, а ты ходил без рубашки по чердаку. Ты весь разделся. Шел дождь. А я стоял и мял в руках полученную на презентации пачку кофе, мял нервно, мял до тех пор, пока она не лопнула, не взорвалась, не выстрелила.