Бабье лето

Но всего этого члены общины не знали, они благодарили лишь потому, что считали это своим долгом.

После того как мой гостеприимец одобрил сделанное и вместе с Ойстахом. истинным производителем работ, отдал дальнейшие распоряжения, а Роланд пообещал моему гостеприимцу часто наведываться сюда и докладывать, как движется дело, мы приготовились разъехаться. Роланд хотел вернуться в близлежащие горы, откуда он и явился к церкви, а мы собирались отправиться в Асперхоф. Роланд отбыл первым. Заехав поблизости к владельцу стекольного завода, весьма влиятельному здесь человеку, мы направились к дому моего друга.

По дороге у нас зашел разговор об образовании, о том, как хорошо, что родятся люди, распространяющие среди своих собратьев этот мягкий свет, который приводит их ко все большей ясности; и как хорошо, что есть люди, способные вобрать в себя красоту и приобщить к ней других, особенно если они еще, как мой гостеприимец, посещают прекрасное, сохраняют его и, не жалея сил и трудов, стараются восстановить его там, где оно понесло урон. Способности и стремление к этому — свойства совершенно особые.

— Мы уже один раз говорили о чем-то подобном, — сказал мой гостеприимец, — опыт моей жизни показал мне, что люди рождаются с совершенно определенными задатками для совершенно определенных вещей. Задатки эти различаются только величиной, способностью выразиться и возможностью оказать какое-то сильное воздействие. Бог словно бы хочет установить этим путем необходимое на земле разнообразие дел. Я всегда поражался, наблюдая, как у людей, которым назначено совершить в каком-то направлении необычайное, их дар проникает в мельчайшие дольки облюбованного предмета, а в чем-то другом они остаются по-детски невежественны. Некто, несмотря на всю свою ученость, несмотря на весь свой обиход, несмотря на свое многолетнее ежедневное соприкосновение с изысканными произведениями искусства, не говоривший по поводу искусства ничего, кроме вздора, был государственным деятелем, который проникал в мельчайшие тонкости своего предмета, угадывал мысли народов и намерения людей и правительств, с которыми имел дело, и заставлял все служить своим целям, вследствие чего другим казалось чудом ума то, что было как бы законом природы. В молодости я знал человека, который так умно, что мы диву давались, вникал в глубины произведения, им разбираемого, и высказывал такие мысли, что мы не понимали, как это могло прийти в голову человеку, и он же не угадывал мнений и намерений совершенно обыкновенных людей, причем как раз таких, чей уровень был гораздо ниже, и не видел политических закономерностей, то ли по природной слепоте к таким вещам, то ли оттого, что не замечал их, целиком отдаваясь своим интересам. Я мог бы привести еще много примеров: прирожденного полководца на судебном процессе об имуществе или деятеля науки, взявшегося создать войско. Точно так же Бог наделил многих безудержным стремлением к прекрасному, как к какому-то солнцу. Но всегда есть лишь определенное число таких, чья предрасположенность получает особенно действенное выражение. Их не может быть много, и наряду с ними родятся те, у кого определенная направленность не дает себя знать, кто делает обыденные дела и чья предрасположенность в том и состоит, что у них нет никакой особой предрасположенности к какому-то особому предмету. Этих должно быть великое множество, чтобы мир не рухнул, чтобы не развалилась материальная сторона жизни, чтобы все было в действии. Но очень часто, к сожалению, бывает необходимо, чтобы предрасположенность и предмет ее приложения друг другу соответствовали, а это случается не так часто.

— Разве предрасположенность не может искать предмета по себе и разве она не ищет его? — спросил Ойстах.

— Если она очень сильна и ярко выражена, она его ищет, — возразил мой гостеприимец, — но иногда в этих поисках гибнет.

— Это печально, и в таком случае она не выполняет своего назначения, — ответил Ойстах.

— Не думаю, что она совсем не выполняет своего назначения, — сказал мой гостеприимец, — поиски и то, чему она в ходе этих поисков способствует и что родит в себе и в других, — это и было ее назначением. Надо ведь подниматься на разные, то есть разные по высоте и по-разному устроенные ступени. Если бы каждая предрасположенность шла к своему предмету слепо, если бы она схватывала его и исчерпывала, погибал бы куда более прекрасный и богатый цветок — свобода души, которая может приложить свою предрасположенность к какому-то предмету или от него удалиться, которая может увидеть свой рай, отвернуться от него и потом горевать о том, что она от него отвернулась, а может и войти наконец в этот рай и испытывать счастье оттого, что вошла в него.

— Поскольку искусство, — сказал я, — оказывает на людей сильнейшее воздействие, как то мне случалось, хотя и с недавних лишь пор, наблюдать на себе самом, я часто задавался вопросом, представляет ли себе художник, затевая свое произведение, своих ближних и задумывается ли, как добиться, чтобы оно оказало на них то воздействие, какого он хочет.