Бабье царство. Русский парадокс

Впоследствии Тредиаковский опишет произошедшее в своей жалобе Бирону: «Сего 1740 года Февраля 4 дня… меня привезли на слоновый двор… по приказу Его Превосходительства Кабинетного Министра Артемия Петровича Волынского… Его Превосходительство… начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво по обеим щекам; а притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левой глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема».

Рукоприкладство начальников было в традициях времени. Библиотекарь и глава канцелярии Академии наук Иоганн Шумахер избил студентов, подавших на него жалобу в Сенат. Генерал Чернышев бил поленом асессора Глазунова… Так что Волынский не видел в случившемся ничего особенного. Избив поэта, он занялся делом – сообщил избитому приблизительное содержание стихов, которые тот должен написать по случаю шутовской свадьбы. Тредиаковскому положено было стерпеть гнев всесильного министра. Но он почему-то не стерпел. Более того, как он сам потом написал: «…размышляя о моем напрасном бесчестии и увечьи, рассудил поутру, избрав время, пасть в ноги его Высокогерцогской Светлости [Бирону. – Э. Р.] и пожаловаться на Его Превосходительство».

Избитый поэт отправился искать справедливости. Он сидел в приемной Бирона, когда в ней появился Волынский – делать обычный доклад о ходе подготовки к празднеству. Случайное совпадение? Или здесь работал мастер интриги, который хорошо знал повадки бешено вспыльчивого Волынского? Все рассчитал и устроил «случайную» встречу, не сомневаясь, чем она закончится… Речь идет, конечно же, об Остермане. Но он не один. Есть враг поважнее… Увидев Тредиаковского в приемной, Волынский должен был понять: если жалкий Тредиаковский смеет жаловаться на него самому Бирону, значит, Бирон хочет его жалоб…

Однако самомнение, вседозволенность и вечная горячность в который раз лишили Волынского разума. И далее все случилось, как предполагали отцы интриги. Волынский, поняв, зачем там сидел Тредиаковский, пришел в бешенство. Тредиаковский впоследствии доносил: «…Волынский, увидев меня, спросил с бранью, зачем я здесь, я ничего не ответствовал, а он бил меня тут по щекам, вытолкал в шею и отдал в руки ездовому сержанту, повелел меня отвести в Комиссию и отдать меня под караул… Потом, несколько спустя времени, Его Превосходительство прибыл и сам в комиссию и взял меня пред себя. Тогда, браня меня всячески, велел с меня снять шпагу с великою яростию и всего оборвать и положить и бить палкою по голой спине толь жестоко и немилостиво, что, как мне сказывали уже после, дано мне с семдесят ударов… Тогда Его Превосходительство паки велел меня бросить на землю и бить еще тою же палкою, так что дано мне и тогда с тридцать разов; потом, всего меня изнемогшего… отдал… под караул…»

Поэт с зудящей кровавой спиной провел ночь, «твердя наизусть стихи, хотя мне уже и не до стихов было, чтоб оные прочесть в Потешной зале… В среду [на следующий день. – Э. Р.] под вечер приведен я был в маскарадном платье и в маске под караулом в оную Потешную залу, где тогда мне повелено было прочесть наизусть оные стихи на силу…»

Вот так, между палкой вельможи и оплеухой Царицы, рождалась наша поэзия. Как писал впоследствии великий поэт Державин,

Страха связанным цепями
И рожденным под жезлом,
Можно ль орлими крылами
К солнцу нам парить умом?
А хотя б и возлетали, —
Чувствуем ярмо свое.

Орлиные крылья ни к чему русскому поэту. Даже воспарив к солнцу, он будет чувствовать свое ярмо…

Но вернемся к Волынскому…

«Один из нас должен погибнуть»