Бабья погибель

 Я понял, что без выдумок и тумана не обойдется, и  почувствовал жалость к прокурору, которому придется  вести дело.   Еще сильнее я пожалел его, когда разбирательство  началось, — уж очень часто он выходил из себя и слишком  близко к сердцу принимал всякую неудачу.

 Молоденький  адвокат Рэйнза на этот раз сумел подавить свою  неутолимую страсть к алиби и ссылкам на невменяемость;  он обходился без фейерверков и акробатики и защищал  своего клиента спокойно и трезво. К счастью,  жаркий сезон только начинался и в суде еще не шли дела  о стычках и стрельбе в казармах; и состав присяжных  был хорош, даже для Индии, где из двенадцати человек  всегда найдутся девять таких, которым не привыкать  взвешивать свидетельские показания.

Ортерис  твердо  стоял на своем и остался непоколебим на всех перекрестных  допросах. Никто из гражданских не заметил этой  странной подробности в его истории — присутствия винтовки  на открытой веранде, — хотя кое-кто из свидетелей  и не сдержал улыбки.

 Прокурор требовал виселицы,  утверждая, что убийство было преднамеренным. Прошли  те времена, доказывал он, когда такое убийство считалось  позволительной местью оскорбленного мужа. Существует  Закон, говорил он, и Закон всегда готов вступиться  за простого солдата, которому нанесли обиду. Однако  прокурор считал, что в данном случае приходится  усомниться в том, что была нанесена достаточно серьезная  обида. По его теории выходило, что лишь беспочвенные  подозрения, вынашиваемые в течение длительного  времени, привели сержанта к преступлению.

Однако попытки  прокурора пренебречь мотивами убийства провалились.  Даже самым далеким от этой истории свидетелям  была известна — и известна уже не одну неделю —  причина преступления; и подсудимый, который, разумеется,  узнал обо всем последним, только стонал за своим барьером.

Разбирательство вертелось вокруг вопроса  о том, действительно ли Рэйнз стрелял в ослеплении от  внезапного оскорбления, нанесенного ему в то утро; и из  заключительной речи судьи стало ясно, что показания  Ортериса оказались решающими.

Ортерис весьма искусно  дал понять, что лично он терпеть не может этого сержанта,  который и на веранду-то вышел только затем, чтобы  сделать ему разнос за нарушение дисциплины. Поддавшись  слабости, прокурор задал Ортерису вопрос, без  которого можно было бы обойтись.  

— Не хочу никого обидеть, сэр, — ответил Ортерис,  — но он меня назвал поганым адвокатишкой.   Суд ахнул.  

Присяжные сказали: «Убийство», однако признали все  смягчающие обстоятельства, какие только известны богу  и человеку; прежде чем вынести приговор, судья прикладывал  руку ко лбу; адамово яблоко у подсудимого ходило  вверх и вниз, точно ртуть в барометре перед циклоном.

   Приняв во внимание все, что только можно было принять  во внимание, начиная от хорошего аттестата, выданного  командиром, и кончая соображениями о безвозвратной  утрате пенсии, службы и чести, подсудимому дали  два года с отбыванием срока в Индии, так что ни о каком  обжаловании не могло быть и речи.

Прокурор с угрюмым  видом собрал свои бумаги; караульные с грохотом  взяли налево кругом, и подсудимый был передан  гражданской охране, после чего его повезли в тюрьму на  видавшей виды тикка-гари[1].  

Караульные и человек десять — двенадцать армейских  свидетелей, как персоны не столь важные, получили распоряжение  дождаться того, что официально именовалось  «вечерней прохладой», а потом отправляться обратно в  лагерь. Все они собрались на одной из глубоких, выложенных  красным кирпичом веранд перед пустыми камерами  предварительного заключения и поздравили Ортериса, который держался со скромным достоинством. 

Я отослал свой доклад в контору и присоединился к ним.  Глядя, как прокурор едет домой подкрепиться, Ортерис  сказал:  

— Мясник плешивый. Не нравится он мне. Но вот собака  у него есть, колли... отличная собака! Я как раз  в Марри собираюсь на той неделе. За такую собаку где  хочешь пятнадцать рупий дадут.  

— Пожертвуй их на храм, — сказал Теренс, расстегивая  ремень; он целых три часа простоял в карауле — навытяжку,  да притом в шлеме.  

— Еще чего! — весело сказал Ортерис. — С господа  причитается на ремонт казармы второй роты. А ты, Теренс,  совсем дошел, я вижу.  

— Да уж я не молоденький, чего там. Сперва в карауле  торчишь, ног под собой не чуешь, потом, — он презрительно  хмыкнул, оглядывая кирпичную веранду, — на  камнях сидишь.  

— Погодите, я принесу подушки из коляски, — сказал  я.

  — Ну прямо праздник у нас сегодня, — заметил Ортерис.    Теренс медленно и осторожно опустился на кожаные  подушки и вежливо сказал:  

— Дай вам бог всегда сидеть на мягком и всегда  иметь чем поделиться с другом. А вам-то не нужна подушка?  Ох, хорошо. Приятно вытянуться. Дай-ка мне  трубку, Стенли. Та-ак... Ну вот, еще один отправился к  чертям собачьим из-за бабы. Сколько раз я караульным  в суде стоял — раз сорок или пятьдесят, — а все привыкнуть  не могу. Ненавижу я это дело. 

 — Если не ошибаюсь, вы стояли у Лоссона, у Ланси,  у Дюгарда и у Стебинза, — сказал я.