Бабья погибель

  Ну, отправился я и принялся за дело. Там один только  офицерик оставался, и никто его не слушал. Самое время  было кому-нибудь браться за солдат — мне и пришлось.  Кого разговорами убеждал, а кого и без разговоров, но  только к вечеру эти парни из Тиронского брали на караул,  стоило мне трубку изо рта вынуть.

Фактически я  там всей ротой командовал, для того меня Крук и послал;  и офицерик это знал, и сам я тоже знал, но рота ничего  не знала. Это вот и есть, заметьте, положение, которого  никакими деньгами и никакой выучкой не купишь: положение  старого солдата, который знает офицерскую службу  и всю ее выполняет, и притом честь офицеру отдает! 

 Потом тиронцев, во взаимодействии со Старым полком,  отправили за горы, грабить там и страх наводить,  без всякого толку и без всякой радости. Я лично считаю,  что генерал чаще всего не знает, куда ему девать своих  людей. Вот он их и посылает шастать по округе, а сам  сидит себе, штаны протирает и делает вид, что размышляет.  А когда они в силу своей натуры ввяжутся в заваруху,  которая им вовсе ни к чему, он говорит: «Будучи  гениальным полководцем, я все это предвидел».

Ну вот,  шныряли мы туда-сюда, нарывались на ночные перестрелки  да грабили пустые сангары[2], в которых только  и оставалось, что шило завалящее, да из-за каждой скалы  нас угощали пулями, и мы вконец измотались — все,  кроме Бабьей Погибели. Он прямо наслаждался стычками  и стрельбой. Ей-богу, удержу не знал. Такие вот бестолковые  кампании всегда губят лучших людей, и хотя  я  знал, что, попади я в передрягу, мальчишка-офицерик  всю роту пошлет меня спасать, я все-таки хоронился и  как только заслышу выстрел, прячусь за камни и ноги  поджимаю, а чуть стрельба затихнет, пускаюсь наутек.  И я этих тиронцев раз сорок выводил из-под огня!

 Но  Бабья Погибель, тот никогда не отступал, стрелял из-за  камней не переставая, а другой раз дождется шквального  огня, встанет в полный рост, да так, стоя, и палит.  А по ночам в лагере устраивал засады, и как увидит  тень — стреляет; спать вовсе не ложился.

Офицерик мой,  помилуй господи этого несмышленыша, не понимал моей  стратегии, не видел ее красоты, и когда мы раз в неделю  сходились со Старым полком, он сразу топал к Круку, —  глаза свои голубые выкатит, и давай на меня жаловаться.  Я один раз слышал через полог палатки, как они толковали, — чуть в голос не засмеялся.

  «Он все время бегает от огня, бегает, как заяц, — говорит  про меня офицерик. — Это деморализует моих  людей». 

 «Дурачок ты, — Крук ему отвечает и смеется. — Он  тебя твоему же делу учит. Нападали на вас ночью хоть  раз?» 

 «Нет», — говорит этот мальчишка; ему хотелось, чтоб  нападали.  

«А раненые есть?» — Крук спрашивает.

  «Да нет, — отвечает, — не успевают ранить никого.  Бегаем слишком быстро — за Малвени».

   «Так чего же тебе нужно? — Крук ему говорит. — Теренс тебя уму-разуму учит, ловчее и не придумаешь. Ты  вот не понимаешь этого, а он знает: всему свое время. Ты  с ним не пропадешь, — говорит, — а я бы месячного жалованья  не пожалел, чтобы услышать, какого он о тебе  мнения».

   Так что мальчишка успокоился, но вот Бабья Погибель,  тот все время ко мне цеплялся, не нравились ему  мои маневры.  

«Мистер Малвени, — говорит он мне однажды вечером  с этаким презрением в голосе, — до чего хорошо у вас  ноги стали работать! Среди джентльменов, говорит, среди  джентльменов это принято называть не очень красивым  словом».

  «А среди нижних чинов принято иначе, — говорю я. —  Иди к себе в палатку. Здесь командую я».

  И таким голосом я ему это сказал, чтобы он понял,  что играет собственной жизнью. Он не отошел, а будто  отскочил от меня — это он-то, с его презрением, — словно  я ему ногой поддал. В ту же ночь патаны[3] устроили  пикник на соседних холмах: палили по нашим палаткам  так, что мертвый бы проснулся.  

«Всем лечь! — говорю я. — Лечь и ни с места! Пусть  они тратят свои боеприпасы». 

 И тут слышу чьи-то шаги; потом — наша винтовка  подпевать начала. А я уютно так устроился, лежу себе,  думаю о Дине и все такое; однако выполз, горн прихвативши,  и гляжу — не готовят ли на нас атаку; вижу, наш   подпевала где-то у выхода из лагеря примостился; а на  холмах дальнобойные орудия палят — так и вспыхивают  каждую секунду. И звезды светят. И вижу я — это Бабья  Погибель, без шлема и без ремня, сидит на скале. Кричит  что-то, потом, слышу, говорит: «Как это они до сих  пор не пристрелялись? Надо огня им показать». И снова  принялся стрелять; в ответ новый залп грянул; свинец —  длинные такие пули, патаны зубами их приплющивают —  по скале зашлепал, точно лягушки в жаркую ночь.

«Так-  то лучше, — говорит Бабья Погибель. — О господи, долго  ли еще ждать, долго ли ждать!» — и вдруг зажигает спичку  и поднимает над головой.