Бабья погибель

  «Спятил, думаю, взбесился совсем». И только я сделал  шаг, хлоп — подошву мне с сапога сорвало и точно  пощекотал меня кто между пальцами. Ну и попадание!  Такой вот кус свинца, и ни кожу не задел, ни носок не  порвал, только босиком меня оставил на камнях.   Схватил я Бабью Погибель, затащил его за камень и  сам присел; пули так и защелкали по этому самому  камню.

  «На свою голову поганую проси огня, — говорю я и  встряхиваю его хорошенько, — а мне лично неохота тут  с тобой пропадать».

   «Не вовремя ты пришел, — говорит он, — не вовремя.  Еще бы минуту, и они бы не промахнулись. Матерь божья,  говорит, ну чего ты ко мне привязался? Теперь все  снова надо начинать», — и лицо руками закрыл.  

«Ах, вот оно что, — говорю я и снова его встряхиваю.  — Вот почему ты приказов не слушаешь!»  

«Не смею на себя руки наложить, — говорит он, а сам  раскачивается взад-вперед. — Решиться не могу. А чужая  пуля не берет. За целый месяц ни разу не задело. Долго  еще мне умирать, говорит, долго. Но я уж и теперь в  аду, — тут он вскрикивать начал, как женщина. — Да, я  уже в аду!»  

«Господи, смилуйся над нами, — говорю; тут уж я разглядел,  что у него на лице написано. — Да расскажи ты,  что с тобой такое? Если не убийство у тебя на совести,  то, может, дело еще поправимое?»  

Тут он расхохотался.   «Помнишь, я в тиронских казармах говорил, что призраком  к тебе явлюсь за утешением? Так оно и вышло.  Не знаю, как мне прожить остаток жизни, Теренс .  Как я бился, сколько месяцев держался! А теперь и вино  меня не берет. Теренс, говорит, я даже захмелеть не  могу!» 

Тут я понял, почему он говорит, что уже в ад попал:  когда вино человека не берет — значит, душа у него насквозь  прогнила. Но что я ему мог сказать?  

А он снова завел:   «Перлы и алмазы, говорит, перлы и алмазы я отшвырнул  вот этими руками; и с чем я остался? С чем я остался? »  

Я чувствовал, как он трясется и дрожит, а над головой  у нас свистел свинец, и я все гадал, хватит ли у офицерика  ума не дать людям выскочить под огонь. 

 «Пока я не задумывался, — говорит Бабья Погибель,  — я и не понимал, не мог понять, чего лишился; а  теперь вижу. Теперь вижу, говорит, когда, и где, и с какими  словами я сам себя отправил прямо в ад. Но все  равно, все равно, — говорит он, а сам весь извивается, —  все равно счастье мне было не суждено. Слишком много  я натворил. Как я мог верить ее клятвам — я, который  сам всю жизнь только и делал, что нарушал свои клятвы,  чтобы поглядеть на чужие слезы! Сколько их было . . . — говорит. — О, что мне делать? Что же мне делать? »

 И снова он стал раскачиваться взад-вперед и плакать  — в точности как одна из тех женщин, о которых он  говорил.   Половина его речей была для меня все равно что бригадная  диспозиция, но кой-чего я все-таки ухватил; и  догадался, в чем его беда: выходило, что божий суд  взял-таки его за загривок, как я его и предупреждал в  тиронских казармах. А между тем пули у нас над головой  свистят все громче, и я, чтобы его отвлечь, говорю:  «До того ли теперь, говорю. Патанывот-вот в атаку пойдут  на лагерь».

   Только я это проговорил, как в двадцати шагах от нас  патан появился — ползет на брюхе, в зубах нож. Бабья  Погибель как вскинется да как заорет; тот увидал, да и  бросился на него с ножом — а Бабья Погибель без винтовки,  под скалой ее оставил. Но, знать, такая сила от  него шла дьявольская, что у патана камень вывернулся  из-под ноги; патан возьми и растянись во весь рост, только  нож звякнул о камень!

«Я же тебе говорил, что на мне  каинова печать, — говорит Бабья Погибель. — Не убивай  его. Рядом со мной он честный человек». 

  Мне было не до разговоров о честности патанов; я  взял винтовку и врезал патану прикладом по лицу, а  Бабьей Погибели сказал: «Быстрее в лагерь! Это, говорю,  атака начинается».   Но атаки в ту ночь так и не было, хотя мы приготовились  и ждали, чтобы к нам сунулись. Тот патан, как видно,  в одиночку пожаловал, чтобы какую-нибудь подлость  нам устроить. В конце концов Бабья Погибель отправился  назад в палатку, и опять его качало и корежило, когда  он шел, — что-то с ним было неладно.

 Ей-богу, я его пожалел,  особенно потому, что из-за его беды я стал думать  о том, что меня так и оставили капралом, хотя служил я  за лейтенанта, и мысли мои были невеселые.   После той ночи мы с Бабьей Погибелью не раз сходились  поговорить, и понемногу он мне рассказал то,  о чем я и сам догадывался. Все его проделки, все его злодейства  против него обернулись, как вино оборачивается  против человека, который пьет беспробудно целую неделю.  Все слова его и все дела — а он один только и знал,  сколько их было, — все это ему отыгралось, и душа его  не знала ни минуты покоя. Сущий ад это был, и без всякой  наружной причины; притом — искренне говорю — он  был бы рад в настоящий ад поскорее попасть.