Бабья погибель

А прямо за нашим арьергардом шотландцы  шли, остатки ихнего полка, — горстка юбочников    и с ними четыре волынщика; наяривают за милую душу и  задами виляют, скачут, как кролики; а там туземный  полк, — вопят как резаные. Вы такого отродясь не слыхали!  Мужчины, точно бабы, ревели, и я их не сужу, честное  слово. Но что меня совсем доконало, так это оркестр  Уланского полка: одеты все с иголочки, сияют, точно ангелы,  впереди большой барабан, литавры серебром сверкают!  Своих они поджидали, а те за нами шли.

Грянули  они «Кавалерийский марш»; и эти бедолаги-кавалеристы,  все раненые да больные, отозвались, — да еще как! Прямо  заплясали в своих седлах. Мы попробовали было  гаркнуть им чего-нибудь веселое, когда они мимо нас  проходили, но вышло у нас то ли кашель, то ли всхлип —  значит, многие среди наших то же чувствовали, что и я. 

Да, чуть не забыл! Там были еще Ночные Налетчики, они  свой второй батальон поджидали, и вот идет батальон,  а перед ним — лошадь полковника, под седлом и без  всадника. Очень они этого полковника любили, а он по  дороге помер, возле Али-Масджид.

Ну, подождали они,  пока весь батальон подойдет, да и заиграли похоронный  марш и двинули в Пешавар медленным шагом, — конечно,  приказа им такого не было, потому что кому охота  в такой день похоронный марш слушать? У всех, кто слышал  их, аж кишки перевертывались. Прямо поперек нашего  строя шли, в этих своих черных мундирах, точно  трубочисты, страшные, как смерть; другие оркестры обкладывали  их как только могли. А они и не слушали  никого: топают за телом, и хоть бы что: будь там хоть  коронация, они и ее остановили бы.

 Нам было приказано  в Пешавар шагать, и мы проскочили мимо Налетчиков  чуть не бегом, и молча, лишь бы поскорее от этой музыки  уйти. Вот как получилось, что мы впереди всех оказались.    У меня еще в ушах звенел их марш, когда я вдруг нутром  почувствовал, что Дина здесь; и вот слышу крик,  вижу — две женщины, одна на лошади, другая на пони,  скачут по дороге во весь опор! Я сразу, сразу понял! Одна  была жена тиронского полковника, старика Бейкера, —  волосы седые развеваются, а сама толстая, кругленькая,  так и прыгает в седле; ну а другая — моя Дина; не усидела  она в Пинди.

Полковница встала перед колонной,  поперек дороги, как стена, и старика Бейкера чуть с лошади  не сволокла, обхватила его за шею и всхлипывает:  «Малыш! мой малыш!»; а Дина влево свернула и поскакала к флангу, и тут-то я крикнул — сколько уж месяцев  этот крик во мне копился! — «Дина! Дина!» До смерти  не забуду! Она из Пинди пешком пришла; потом уж ей  полковница одолжила пони. И всю-то долгую ночь они  плакали и обнимались, нас поджидая.   Ну вот, идет она рядом со мной, за руку меня держит,  сорок вопросов разом мне задает и требует, чтобы я пречистой  девой поклялся, что нет во мне пули ни одной, ни  даже маленькой, и тут я вспоминаю про Бабью Погибель.

  А он все это время за нами следил, и лицо у него было,  как у черта, которого на сковородке передержали. Не  хотел я, чтобы Дина это увидела, потому что когда бабу  счастье переполняет, она такая чувствительная делается,  на ней любой пустяк может тлетворно отразиться. Задернул  я занавеску, а Бабья Погибель лег  и застонал.   Когда пришли мы в Пешавар, я отправил Дину в казармы,  меня дожидаться, а сам таким богачом себя  чувствовал, что решил проводить Бабью Погибель до госпиталя;  это уж было последнее, что я мог для него сделать.  А чтобы он не задыхался от пыли и жары, я носильщиков  повел по дороге, на которой не было войск; и вот  идем мы, разговариваем с ним через занавески, как вдруг  он говорит:   «Дай мне взглянуть. Ради всего святого, дай мне  взглянуть».

Я так был занят своими мыслями о Дине и  о том, как уберечь его от пыли, что по сторонам и не глядел.  А там женщина какая-то верхом ехала, сразу за  нами; после мы с Диной вспомнили, что эта самая женщина  еще на дороге из Джамруда нам попадалась. Дина  говорит, она кружила над нашим левым флангом, точно  воздушный змей. 

 Остановил я носилки, чтоб занавески поправить, и тут  она мимо проезжает шагом, а Бабья Погибель так ее глазами  провожает, точно с седла хочет ее стащить. 

 «Идите за ней», — говорит нам; всего три слова, но  никогда я не слыхал такого голоса у человека, никогда  в жизни. По голосу его и по лицу я понял, что она-то и  была эти самые «перлы и алмазы», о которых он твердил,  когда на него находило.   Мы шли за ней, пока она не завернула в ворота одного  двора возле арки Эдуарда. На веранде были какие-  то девицы, но они убежали в дом, как только нас увидели.

  Поглядел я на дом и сразу понял, что собой представляет  его хозяйка; без всякой разведки понял. Когда  кругом войска стоят, без таких женщин не обходится.  У нас их было три или четыре, и всех в конце концов полиция  прогнала. Подошли к веранде, Бабья Погибель дыханье  перевел и говорит: «Остановитесь».