Бабья погибель

Никто другой  не вынес бы таких мучений; такого человеческая природа  просто вместить не может — ужасно, ужасно было  глядеть на него! То были не адские мучения, а гораздо  хуже. Женщин он дюжинами вспоминал, и прямо-таки  с ума сходил от этого, и среди всех его женщин была  одна, только одна, заметьте, которая хоть и не значилась  ему женой, но в самых печенках у него засела. О ней-то  он и говорил, что, мол, перлы и алмазы швырнул на ветер;  и все ходил кругами, точно слепой байл[4]на маслодельне,  и все рассуждал, как он был бы счастлив с этой  женщиной, — это он-то, который со счастьем разве что в  аду мог повстречаться!

Чем больше он о ней рассуждал,  тем больше клял себя, что неслыханное счастье упустил,  а потом снова назад осаживал и принимался плакаться  о том, что все равно, мол, не суждено было ему счастье  на этом свете. Бессчетное число раз я его видал таким —  и в лагере, и на смотре, да что там, даже в деле: закроет  глаза, и вдруг пригнется, как будто штык блеснул перед  ним. В такую минуту — он сам мне говорил — пронзала   его мысль об упущенном; пронзала, как раскаленное железо. 

Не слишком-то он стыдился того, что с другими  женщинами сделал; а эта вот баба, о которой я говорю,  за всех ему отплатила — да вдвойне, клянусь богом,  вдвойне. Не думал я, что человек столько мучений может  вынести; и как у него сердце не разорвалось от страданий?  Нет, такого я не воображал, а уж я-то побывал, —  тут Теренс принялся жевать мундштук своей трубки, —  уж я-то побывал в переделках. Рядом с его мучениями  все мои передряги и поминать не стоит... И чем тут  было ему помочь?

Молиться за него было бы все равно  что мертвому припарки ставить.   Ну вот, наконец, кончились наши прогулки по холмам,  без всяких потерь и без всякой славы тоже — и то, и другое  моими стараниями. Кампания подходила к концу, и  полки согнали вместе, чтоб разослать всех по домам. Бабья  Погибель убивался, что делать ему больше нечего, —  только и остается, что все время думать. Слышал я, как  он разговаривал со своим оружием, пока драил его, —  только чтобы не думать. И всякий раз, как он подымался  с земли или с места брал, его дергало и в сторону вело,  как будто ноги у него заплетались; я уже про это говорил.  К доктору он не ходил, хоть я ему и советовал подумать  о своем здоровье.

 За мои советы он меня обкладывал  с головы до ног; но уж я знал, что обижаться на  него — это все равно что офицерика нашего всерьез принимать;  так что я ему не мешал, — пусть, думаю, язык  почешет, раз ему от этого легче становится.   В один прекрасный день, когда полки наши уже возвращались,  ходим мы с ним вокруг лагеря, и вот он остановился  и правой ногой притопнул раза три-четыре, как-  то нерешительно. «Что такое?» — спрашиваю. «Это земля? » — говорит; я думаю — совсем рехнулся, а тут как  раз доктор подходит, он там бычка павшего анатомировал.  Бабья Погибель бросился прочь, и тут нога у него  дернулась, и как даст он мне по колену!  

«Ну-ка погоди!» — говорит доктор; Бабья Погибель  красный стал, что кирпич; все его морщины покраснели.  Доктор ему командует: «Смир-на!» Бабья Погибель вытянулся.

 «А теперь глаза закрой, — доктор говорит. — Э,  нет, за товарища не держись!»   «Бесполезно, — говорит Бабья Погибель, а сам пытается  улыбнуться. — Я ведь тогда упаду, доктор, и вы  это знаете». 

«Упадешь? — говорю я. — Стой смирно и глаза закрой!  С чего это ты упадешь?»   «Доктор знает, — отвечает он мне. — Пока мог, я держался,  а теперь рад, что к концу идет. Но мне еще долго  умирать, говорит, еще очень долго».  

По лицу доктора было видно, что ему жалко Бабью  Погибель; и он отправил его в лазарет. Я тоже с ним  пошел, и от удивления в себя не мог прийти: Бабья Погибель  оступался и чуть не падал на каждом шагу! Держался  за мое плечо и все время набок заваливался и ногой  взбрыкивал, точно хромой верблюд. Я в толк взять  не мог, что за хворь его хватила; похоже было, будто по  слову доктора началось с ним такое; будто он этого слова  только и ждал, чтобы рассыпаться.   В лазарете он доктору что-то сказал, непонятное  что-то.  

«Святые паникадила! — говорит доктор. — Да кто ты  такой, чтоб о своих болезнях рассуждать? Устав не соблюдаешь! »

  «Недолго мне осталось уставу подчиняться», — говорит  Бабья Погибель своим джентльменским голосом. 

Доктор так и подскочил, а он ему: «Считайте, что вам  достался интересный случай, доктор Лаундз».

Первый  раз я слышал, чтобы доктора назвали по имени.

  «Ну вот и все, Теренс, — говорит Бабья Погибель. —  Мертвец я теперь, хоть и не досталось мне радости сразу  умереть по-настоящему. Приходи иногда посидеть со  мной, мучения мои облегчить».