Бабий дом

– А давайте здесь поужинаем, в комнате. – Лида старалась говорить бодро и весело, и ей это удавалось. – Что мы все на кухне да на кухне. Дверь к бабушке откроем. Все равно как и она вместе с нами….

– Я всегда вас просила, – слабым голосом проговорила Нина Елизаровна, – давайте в комнате. Это вы все: скорей, скорей…

– На фарфоре, да? – оживляясь, выкрикнула с порога Аня.

– Это овощное рагу-то? – чуть осаживающе, но с прежней бодростью сказала Лида.

– Дело не в еде, – голос у Нины Елизаровны окреп, и в нем прозвучала назидательность. – Просто такой сервиз мы уже никогда не купим, и надо поберечь его для особых случаев.

Аня с мечтательностью посмотрела на потолок – давно не беленный, с облупившейся штукатуркой на местах соединения плит перекрытия.

– Обязательно куплю себе такой сервиз… Лучше даже. Может быть, даже два.

– Не в сервизах счастье, – поднимаясь с кресла, сказала Нина Елизаровна.

– Мама! – просяще-предупреждающе посмотрела на нее Лида.

Но нет, что Нина Елизаровна, что Аня, обе они и сами не хотели больше никаких стычек, есть они сейчас обе хотели – вот чего, и вырвавшийся было из-под горячей еще золы жаркий язычок пламени тут же спрятался, исчез, и полыхавший недавно костер больше не напоминал о себе.

6

О, час предночной, час последних дневных хлопот, час сожаления об исчерпанности дневной поры, час предвкушения блаженства сонного забытья! Есть ли что сладостнее этого часа. О, как он быстротекуч и как долог, и один оборот стрелок по циферблату может уместиться в нем, и два, и три, – упоителен час предночной.

Стоит мертвой глыбой металла, холодно поблескивая в темноте безлюдного цеха под лунным лучом, проникнувшим через стеклянный фонарь, молчащий станок; ткнулся долгой членистой шеей в дно раскопанной рваной ямины бездвижный экскаватор, заменяющий собой разом сто землекопов; заперты на замки в бронированных чудищах сейфов и легкомысленных ящиках письменных столов судьбоносные государственные бумаги с чернильными жучками входящих и исходящих номеров в начале и жирными бегемотами круглых печатей в конце… качели жизни достигли одной из своих верхних точек, замерли на миг – чтобы рвануть обратно, устремиться в другую сторону…

И почему же так хочется продлить этот миг, остановить его, растянуть, – что такого особого в нем, по какому праву требует он этого для себя? Миг, когда качели, выбросив в свою верхнюю мертвую точку, полностью распускают все путы, которыми ты связан невидимо с тысячами и тысячами таких же, как сам, разжимают тиски центростремительного бешеного движения и оставляют наедине с собой, наедине лишь со своим; есть у тебя это свое? Если нет, что тогда? Может ли быть так, что нет? Если может, то что, в свою очередь, тогда, вот тогда, когда нет?

* * *

Ужинать в конце концов сели все-таки на кухне.

Пришли туда, начали было собирать посуду, и, велика же сила привычки, странно показалось тащить все в комнату, накрывать стол в комнате, а не здесь – без всякого праздничного повода. Ну, открыли бы дверь к бабушке – что, разве бы она действительно была с ними? Нет, чего хитрить. Они за столом, она у себя в постели. Уж лучше на кухне, чего там. Для ужина в комнате душе недоставало события, чувства торжественности.

Уже пили чай – по-вечернему жидкий, чтобы не напала бессонница, уже на столе, кроме чашек, сахарницы да вазочки с вареньем ничего не осталось, когда в прихожей раздался звонок. Все недоумевающее переглянулись. Не ранний был час. Никого не ждали. Кто это мог быть?

– Может быть, твой вернулся? – с нажимом на «твой» высказала матери свою догадку Аня.

И всем, и Лиде тоже, показалось, что это единственно правильное предположение. Таким, как Евгений Анатольевич, бывает нужно и дважды, и трижды разбить себе нос, прежде чем они окончательно поймут, что перед ними стена.

– Сидите, я сама, – встала Нина Елизаровна.

Лида с Аней услышали щелк замка, дверь открылась, но вместо одного мужского голоса, как они ожидали, раздались два, и эти голоса заставили их тут же подхватиться со своих мест и броситься в прихожую.

Там уже, переступив порог и прикрыв за собой дверь, стояли Миша и Андрей Павлович. Причем Миша впереди, а Андрей Павлович позади, поддерживая Мишу за локти, словно бы он прикрывался им как щитом.

– Ах, женщины, ах, женщины! – увидев Лиду с Аней, вместо приветствия, с обычной своей веселой. напористостью, проговорил Андрей Павлович. – Что же это вы молодого человека на улице морозите? Нехорошо. Подкатываю к подъезду, никто не ждет, не встречает, вдруг – ба! знакомые все лица! Нехорошо.

– Мишка! Ты возле дома здесь был? – удивленно воскликнула Аня. – Что ты здесь делал?

Миша будто не услышал ее вопроса.

– А мне сказали, что ты себя плохо сегодня чувствуешь…

Он, как и Андрей Павлович, не поздоровался ни с нею, ни с Лидой, но в отличие от Андрея Павловича, как-то уж слишком, пожалуй что, лихорадочно оживленного, он, наоборот, был словно бы заторможен, напряженно, неестественно деревянен.

– А кто это тебе сказал, что плохо себя чувствую? – враз встревожась, спросила Аня.