Бабий ветер

Вновь я выстригала, полировала и нежила проблемные Генины конечности. Слава богу, ноги не подкачали, ногти вели себя образцово – видно, что в прошлый раз работа сделана была на совесть.

Сегодня старуха подозрительно молчала и вообще была не в духе. Может, заболела? Я подняла голову. Генино тяжелое лицо выражало крайнюю степень обиды, брылы обвисли и подрагивали.

– Ты надо мной издеваешься, Ляля? – тихо спросила она. – Хочешь лично от меня послушать про мою катастрофу?

– А что случилось? – Я соорудила испуганно-сочувствующее лицо. – Лида мне ничего не говорила.

Лида мне, конечно, не просто, а в лицах рассказала про стариковский утренник, изобразив каждого, и мы обе, а также сосед Юра, который как раз поднялся спросить, сколько сахару и муки добавляют в оладьи, хохотали, как безумные (у Лидки незаурядные артистические способности!), а потом дружно взгрустнули и дружно пришли к выводу, что сами будем точно такими же старыми пердунами.

– Так что там произошло? Кто на кого напал? У тебя же была шикарная роль, и Лида говорит – шикарный костюм.

– А то! Я три дня не ходила в садик, шила, не разгибаясь. Если б ты видела тесьму, которую я пришила на подол. Ты в жизни такой тесьмы не видала. Ты знаешь, что на зоне я была…

– Погоди. Ну, тесьма…

– Кокошник с блестками!

– Кокошник. И что же…

– Со мной произошло страшное, Ляля. – Она вздохнула и сумрачно потупилась. – В первый ряд села Гнойная Грыжа, и я…

– Что-что?! Это кого так приятно зовут?

– Да соседка по коридору, пятнадцатая квартира… Тварь последняя. Ей трижды оперировали грыжу, а спроси, что она поднимала в жизни тяжелого, в отличие от меня?

– Не отвлекайся. Ну, села она в первый ряд, и что ж такого…

– Нарочно! Кто ее приглашал? Явилась и назло мне уселась в первый ряд! Гипноз – ты знаешь, шо это такое? И я кукарекнула!

Я внимательно смотрю на нее: совершенная искренность и горе.

– Понимаешь, Ляля, я так переволновалась, что кукарекнула. И это было роковой ошибкой. Кукарекают ведь петушки, а не куры… Ну и такой позор я уже не могла пережить.

– Не драматизируй.

– А я тебе говорю: эта шалава назло пришла и ждала моего позора! Гипнотизировала!

– Поменяй ноги. Давай правую… Вот здесь не больно? – Я жму на большой ноготь. – А здесь?

Ногти на редкость благополучны, горжусь своей работой.

– Мне странно, Геня Абрамовна, – говорю я строго. – Ты такой боец, такой таран… и вдруг сдрейфила. Кукарекнула, подумаешь! А почему не спела? У тебя разве не было арии?

– Арии не было, – говорит Геня – грустная, очень грустная старая каторжная лошадь. – Не дали.

– Подумаешь: не дали! А ты взяла бы да спела что-нибудь, назло всем. Тормознула бы всех своей арией, они бы сдохли от зависти. Ты песни знаешь?

Она оживляется, беспокойно ворочается в кресле.

– Постой, ты ногу-то не крути… Ты, Геня, вообще-то поёшь? Пела когда-нибудь?

– Спрашиваешь! Я столько песен знаю, сколько тебе за всю жизнь не выучить. На зоне такие голоса были, такие таланты… душу рвали!.. Бывало…

– Ну, давай, спой! – перебиваю я ее.

– Шо, прямо сейчас? – Она смотрит на меня недоверчиво. – Ты будешь слушать?

– И с каким удовольствием!

– Нет, правда… Ты не смеешься, Ляля? У меня когда-то… ох… я ведь очень петь любила. Я с цыганами как взметнусь первым голосом! У них же у всех голоса низкие, матерые. А я была запевалой, надо всеми летала… Постой… – Она задумывается, делает решительное лицо. – Тогда я тебе спою редкую песню, знаешь. Старинную и редкую. Хрен ты ее в каком сборнике найдешь! Настоящая! «На смерть товарища» называется…

Она умолкает, прокашливается, мычит легонько в нос, меняя высоту звука… Снова прокашливается, сплевывает в бумажный платочек и наконец затягивает неожиданно тонким жалостливым голоском:

Ты врезал дубаря,
Ты сквозанул с концами
Туда, где никому не надо ксив…
В одну хавиру вместе с фраерами,
У Господа прощенья закосив.

Мелодия довольно однообразная и избитая, но есть что-то щемящее в этом однотонном унынии. Голос Гени поднимается на несколько нот, и бессильно падает в конце куплета, и вновь принимается кружить с началом следующего.

Стоим на цырлах, без вина косые,
Но, как ни жмись
И как ни шестери,
На кичу попадешь,
На сухари,
И негде на права качать в России…

Я смотрю на нее и глаз не могу оторвать: продольные морщины удлиняют лицо, придают ему выражение какой-то судьбинной трагической покорности.

А ты кимаришь,
Ты теперь в законе.
Разбейте понт,
Идет последний шмон.
Бочата сдрючим,
Но никто не тронет
На рыжей паутине чертогон.

Геня умолкает и подозрительно, даже взыскательно смотрит из-под нависших век: какое произвела впечатление. Я тоже молчу. Честно говоря, не ожидала такого искреннего и безыскусного исполнения. Я прокашливаюсь, склоняюсь ниже над ногой и говорю: