Бабий ветер

– Песня хорошая. И исполнение душевное… А «рыжая паутина» – это что?

Она фыркает:

– Не смеши меня, Ляля. Это золотая цепочка.

– Угу. А чертогон?

– Ну, ты даешь! Ты хоть что-то в своей жизни знаешь? Чертогон – это крестик.

– Не может быть! – восклицаю я, пораженная. – Черто-гон? Крестик?!

– Дикая ты женщина, Ляля… – вздыхает она. И, вспомнив что-то, оживляется: – А еще… знаешь, кто дуба дал? Ефим-Виагра… Который боялся на унитазе помереть. И главное, – она понижает голос, – как сказал, так и сделал! Помер на Нине, женщине по хозяйству.

– Неплохая смерть, – замечаю я, выстригая ноготь на кривом ее мизинце. – Можно сказать, упоительная смерть: в наслаждении – на небеса. Кажется, Рафаэль, художник итальянского Возрождения, умер подобным образом. Правда, помоложе Ефима был лет на пятьдесят и виагру не жрал.

– Так я ж тебе и говорю: самоубийца! На ту бедную Нину жалко смотреть. Ой, причитает, Геня Абрамовна, если посчитать, сколько человек на мне померло – так уже больше, чем кончило!

– Геня! – говорю я и думаю – интересно бы знать, как старуху называла ее мама, та, что пекла вишневые пироги не хуже моей; и к какому имени она больше всего привыкла в своей многоименной и многопрозвищной жизни. – Не журись, Кура. Во-первых, сегодня я приглашаю тебя попить чай с твоим любимым пирогом.

– Иди ты! – вскидывается она и даже руками восхищенно всплескивает – и какие это руки, милая ты моя, век бы на них смотрела, на эти грешные руки виртуозной щипачки.

– Вон, лежит в сумке, еще теплый… – Я киваю на стул, где стоит моя знаменитая сумка-термос, которая прекрасно держит температуру. – А во‑вторых, приглашаю тебя на днях прокатиться на воздушном шаре. Ты знаешь, Геня, что я – лицензированный пилот воздушных шаров?

– Иди ты!!! – гаркает она.

– Точно. Сиди смирно, не дергайся…

Я выдавливаю крем на ладони и начинаю втирать его обеими руками в Генины синюшные колоды, слегка массируя. Обычно ей это ужасно нравится.

– Посажу тебя в корзину, подниму высоко-высоко… к облакам, и все петушки и куры, и гнойные грыжи и чертогоны на рыжей паутине покажутся тебе оттуда такими незначительными, Геня, что это просто смешно.

Поднимаю глаза и вижу две слезы, почти синхронно сбегающие к тяжелым складкам у ее мясистых морщинистых губ.

– Ты не поверишь, Ляля, – всхлипывает она. – Я в детстве мечтала быть парашютисткой, десантницей… И потом, если не представлялась людям врачом, то представлялась инструктором по прыжкам с парашютом…

– Да? – удивляюсь я. – Лихо, ничего не скажешь. А что ты в этом понимала?

– А я сидела в шестидесятых с чемпионом Союза по прыжкам. Он убил сестру жены, нечаянно, понимаешь? Спьяну принял ее за жену и поднял руку… Жена-то привыкла к его руке, а свояченица была больно нежная, шейка у ней так и треснула.

– Ну, вот и покатаемся, – обещаю я. – Только оденешься потеплее…

Тут я в который раз вспоминаю, что обещала и Генри покатать, и это, знаешь, не было пустым трепом, так как с месяц назад в метро я столкнулась с Бояриным. И вот это как раз не прозвище, а имя, да еще такое шикарное имя: Серега Боярин.

* * *

Представь, стою в вагоне, выходить через пять остановок, и смотрю почти бессознательно – мысли-то не отменишь – на чью-то смутно знакомую физиономию. А мужик этот, в вязаной шапочке-петушке, тоже смотрит на меня, смотрит… не по-американски пристально так смотрит. И вдруг пробирается ко мне и нерешительно:

– Галка?

И шапочку снимает.

– Господи, – говорю, – Боярин! Лысый!

Ага, лысый как колено, а ведь какая шевелюра была роскошная! Бросается он на меня с объятиями, облапил, как медведь, и видно, что ужасно рад. Галка, Галка, повторяет, мы ж даже не знали, где тебя искать. Куда ты сгинула, как провалилась! Столько лет!

– Да никуда не провалилась, – говорю. – Вот, живу помаленьку, работаю в сфере красоты человеческого облика…

Вышли, само собой, из подземки, оба забыли, куда ехали, зашли в ближайший бар, сели. Ну, и просидели часа два, перебивая друг друга, хватаясь за руки – вспоминали наши прыжки и полеты, наши с ним кожаные куртки «с разговорами»…

Серега Боярин… скажу тебе, это тоже – характер. Он в юности страшно боялся высоты, потому и пошел к нам – себя переломить. Боялся высоты настолько, что каждый прыжок для него был сильнейшим потрясением, прямо героическим преодолением себя. Однажды во время прыжка он, видимо, перенервничав, забыл расчековать запаску и в итоге спускался на двух куполах. А наш ядовитый инструктор Малый такого вот одуванчика на двух парашютах называл «Белоснежкой», потому как запасной парашют всегда белый. И так Сереге стало тошно, когда он понял, что все мы, свидетели его па-де-де, мысленно произнесли: «Белоснежка!», что в следующий раз перед самым прыжком он нарушил «пломбу» на запасном парашюте. И, случись что, воспользоваться им уже бы не смог. Страшный был из-за этого скандал, когда все обнаружилось. И его надолго отстранили от полетов. Но потом, как обычно, вмешался Санёк, и Боярина простили.

Вот и сидели мы, вспоминали и то, и это. Потом еще чуток выпили, и он совсем разговорился, вывалил все о себе.