Бабочка на асфальте

— Он добрый, — подхватил я, — всегда таким был. Мы с ним с первого класса дружим. Тоже в Черкизово с матерью жил. Женился на женщине с тремя детьми, ещё своих двух родил и всех любит одинаково. У Моти талант доброты. Живёт спокойно, обстоятельно, просто.

Лёня неожиданно расхохотался: Так ведь просто не получается. Как там твой батюшка говорил: «Избрал немудрое мира дабы посрамить мудрых».

— Александр Мень говорил, что без разумного познания не отличишь добро от зла, он, подобно еврейским мудрецам, утверждал преобладание логики над мистикой. В христианстве главное — благодать, а в иудаизме более значимо интеллектуальное постижение. Одна из основных обязанностей еврея учиться. Откровение нисходит к ищущему. Еврейская паства о. Александра рвалась совершить подвиг во имя разума, творческого начала в человеке.

— Всё что ты скажешь, я уже слышал. Это слова, есть ещё и действительность. Я жалкий, никому не нужный человек, ни одна из девочек, которые ходили ко мне, не осталась делить будни…

— Твои пьяные будни, — перебил я. — Если ты владеешь словом, можешь материализовать чувства, фиксировать время, мгновение длящееся в вечности. Что представляло бы собой человечество без книг.

— Что с книгами, что без, — с досадой заметил Лёня.

— В некотором смысле так. Сократ, посвятивший жизнь поиску истины, говорил: «Я знаю, что ничего не знаю», также и Кант пришёл к выводу: «Мы познаём явления, но нам недоступна сущность». Не потому ли рядом с разумом Кант ставил веру. Истина где то посредине.

— У каждого своя истина, да и та всего лишь на уровне интуиции.

— Интуиция, неосознанные чувства — в ведомстве музыки, а литература это ещё и осмысленные, выраженные в слове конкретные жизненные перипетии, где за промелькнувшим событием повторяющиеся ситуации отношения людей. Книги, которые я читал, были мне чем-то вроде опорных пунктов. Легче жить, когда узнаёшь, что кто-то и до тебя шёл той же дорогой страданий, поисков и надежд. Он, этот кто-то, словно, протягивает тебе руку.

Раздражённый неустройством души сын всё больше пил, ходил мрачный, потерянный и надрывал душу разговорами о бессмысленности жизни. Случались просветления, и Лёня бросался к письменному столу. Потом опять застопоривалось, и снова пил.

Кончилась моя отцовская власть. Я, наверное, слишком много его проблем взял на себя, своим старанием, энергией обесточил сына. Чтобы ему определиться, стать, наконец, самостоятельным мы должны разделиться, разъехаться. Как однажды сказали об одном старом холостяке: «Он не женился, так как его мама умерла слишком поздно».

Целый год Лёня выкарабкивался из своего злополучного брака. Сноха моя, наоборот, словно и не была замужем. Я её однажды встретил в тёмно-синем, облегающем, коротком платье с большим декольте; она плыла по улице Горького и все, кто шёл навстречу, останавливались и смотрели вслед. Высокая обнажённая шея, холодные глаза, и удивительные ноги… Я не видел таких красивых ног, даже не представлял, что такие бывают. Меня она не заметила.

Вот так, дефилируя по улице Горького, познакомилась Роза с американцем, адвокатом. Я его видел, когда привёз ей на выходной день нашего мальчика. Вскоре Роза вышла замуж за этого американца и увезла моего внука в Бостон. Чувство пустоты стало нестерпимым. Я всё пытался понять, за что провидение наказывает меня одиночеством. Однажды привиделось то ли во сне, то ли наяву: меня судят.

Слышу приказ: «Встать! Суд идёт!». Я в чём-то виноват и мучительно пытаюсь осознать, — в чем же.

Все девять лет, пока мы не виделись с Илюшей, я жил мечтой, что снова будем вместе. Мы ведь раньше не разлучались, будучи у Розиной бабушки, ребёнок на второй день просился ко мне. Он жил у меня, я его забирал из ясель, потом из детского сада, из школы; учил читать, делал с ним уроки. Мы даже думали одинаково, во всяком случае наши мнения по поводу разных людей всегда совпадали.

Иногда здравый смысл брал верх над надеждой; ведь внук не вернётся в Москву, а мне не бывать в Америке. Тогда я трезво прикидывал, сколько ещё вёсен и зим осталось до пенсии и приглядывал в пригороде небольшой домик с печкой. Думал, свезу туда свои книги и перестану, наконец, рассчитывать время по часам.

Какая-нибудь поседевшая в одиночестве сельская учительница обрадуется моему появлению. Представляя нежные чувства к этой учительнице, понимал: никакая другая привязанность не может победить моей неразрывности с внуком.

Жизнь богаче нашего воображения. Внук подрос и уехал из Америки в Израиль. Я бросился следом, ещё сгожусь своему мальчику. Теперь, когда хожу по улицам Иерусалима в блаженном чувстве слитности с городом, кажется, всю жизнь шёл сюда.

Должно быть, и вправду, сохранилась память своей земли. Чего бы ради внук из Америки, где ему ни в чём не было отказа, приехал в воюющую страну. Получается — зов души сильнее, материальней конкретных благ. Одна жизнь у евреев: история — прошлое стало настоящим, настоящее придало смысл прошлому.