Бабочка на асфальте

— О ком ты говоришь? — перебил в нетерпении Лёня.

— Ну, художник он, и я ходила смотреть его живопись.

— И что?

— А эта потаскуха избила меня. Не видишь что ли! В суд подам. Будешь свидетелем.

— Каким свидетелем? — Недоумевает Лёня.

— Она избила меня ни за что! — раздражаясь его непониманием кричит Роза. — Ночью, говорит, картины не смотрят. Какая разница ночью или днём. Пусть докажет! Между нами ничего не было.

— Но…, но так поздно действительно…

— Как! Ты мне не веришь?! — Задохнулась в гневе Роза. — Да кто ты такой? Он художник! А ты что можешь? Его картины иностранцы на валюту покупают!

Лёня растерянно молчал, а я, чтобы не усугублять его унижение своим присутствием, поспешил уйти.

Вскоре сын вернулся ко мне, я так и не успел завести котёнка. Внук стал жить на два дома, первую половину недели — у мамы, вторую — у нас. Какая радость смотреть в глаза ребёнка и представлять его неограниченные возможности. Он начнёт образование не с нуля, как я, а с вопроса «что есть истина». Постижение истины начинается с умения отличить добро от зла, что отгородит его от страданий.

«Я есмь истина» — говорил Христос римскому наместнику. При этом Иисус не придумал ничего нового — не изменил лежащий во зле мир. Сколько раз я мысленно проговаривал с о. Александром наш несостоявшийся диалог. Ведь сценарий деяний Христа заимствован из еврейских Писаний, — доказывал я. В Евангелие от Марка Иисус въезжает в Иерусалим на необъезженном ослике, которого попросил привести ему, ибо так сказано в Писании. А когда за Иисусом пришли воины, он мог уйти, спрятаться, но согласно пророчеству, должен был пострадать и потому выходит к стражникам и говорит: «Это я». Более того, провоцирует на предательство своего самого понятливого ученика: «Один из вас предаст меня» На вопрос: «Кто же?», отвечает: «Кому я, обмакнув хлеб, подам». Подал Иуде и тут же торопит его: «Что делаешь, делай скорей». И уж, конечно, не ради тридцати сребреников, а ради подобия пророчеству указал Иуда на своего любимого учителя. Только очень уж чудовищным оказалось средство даже ради такой высокой цели. Иуда не выдержал — покончил собой.

Что же касается текстов Исайи, — продолжал я мысленный диалог с о. Александром, — так Исайя пророчествовал о справедливом царе, отвергающем зло, выбирающем добро, и как следствие — непобедимость Иудеи. Все пророки утверждали: Мессия, избавитель Израиля, соберёт народ свой, но случилось обратное и не настал столь долгожданный век добра и справедливости. Христос не начертал ни одного закона, главным образом утверждал необходимость смирения. Но стремление победить зло, изменить мир требует больше мужества и усилий ума, чем смирение.

С последним утверждением о. Александр согласился бы, его еврейский темперамент часто брал верх над христианским непротивлением. Помню, он говорил своей пастве в радостном возбуждении: «Нельзя ограничиваться в своих жизненных устремлениях, в работе, в творчестве чем-то средним, посильным. Надо ставить перед собой самые высокие задачи, брать неприступные вершины».

Эти слова я несколько раз пересказал сыну, напомнил, и когда он вернулся от Розы домой, я убеждал его заняться чем-нибудь серьёзно:

— Если сейчас не пишутся стихи, можно попытаться стать журналистом.

— Нет у меня сил всё начинать сначала, — горестно отмахивался он от моих наставлений. — Зря ты меня не заставил заниматься музыкой, нужно было как Моцарта в детстве — привязать ремнями к стулу. В музыке больше чувств чем в слове. Я, когда слушаю Бетховена, Шопена, освобождаюсь от земных желаний и, как выпущенная стрела, устремляюсь вверх. Самому же играть, упражняться часами — не получалось, не мог преодолеть скуку однообразных повторений. Иногда, после долгой игры, вдруг мерещилось что-то вроде прозрения тайны соединения звуков.

Казалось, ещё мгновение и постигну то, что ремесленника делает гением. И именно в тот момент, когда вспышка молнии вот-вот пробьёт два разнонаэлектризованных облака — соединит две, казалось бы, противоположных мысли, мне чего-то нестерпимо захочется. Жаренного мяса, например. И чем больше старался заставить себя усидеть на месте, тем сильнее одолевало плотское желание. Словно, дьявол искушал. Тут же бросал на сковородку, вытащенные из холодильника мороженые куски, и не дожидаясь пока они прожарятся, разрывал зубами горячее с кровью мясо. А после еды трудно сосредоточиться, голова теряет ясность, хочется отдохнуть.

— Музыку проехали, давай думать о журналистике. Тоже литература, только другой жанр. У тебя острый глаз, подмечаешь характерные детали. Хандра твоя пройдёт.

Подумаешь, жена изменила, ушла. С кем не бывало.

— Знаю, знаю, теперь ты скажешь: нужно работать и не стремиться к сиюминутному успеху; и, случалось, после смерти безвестного летописца находили его бесценные рукописи. Всё это уже слышал, но я не монах, я жить хочу сегодня, сейчас.

— Понимаю. Одиночество обесценивает твои усилия. А ты всё-таки сосредоточься ради завтрашнего дня, сделай всё, что от тебя зависит. Крыша над головой у тебя есть, хлеб тоже.