Бабушка

– Чего писать? Что женишься? Сам можешь про такую новость сообщить. Я ему на той неделе письмо послала.

– Не про то, что женюсь. – Он замялся. – А что ты к ним жить едешь. В Ленинград.

– Это то есть как? – не поняла бабушка.

– То есть – так. Чего не понимаешь? Дочка твоя умерла, я женюсь... Между двух тещ будешь тощ, так говорят?

– Моя дочка двадцать пять лет тебе жена была, – с обидой напомнила бабушка. – А меня что ж, на улицу?

– Чего ерунду порешь? – огрызнулся Шура. Бабушка видела, нервничает он, оттого злится. – Сын – это тебе улица?

– А Сережа куда же? – немного погодя спросила бабушка. – С мачехой жить будет?

Похоже, на этот вопрос у Шуры был давно заготовлен ответ, и он бодро сказал:

– Сережу мы женим. Парень взрослый. Найдем невесту с квартирой.

– Так не нашел же еще?.. А может, твоя невеста ему не приглянется?.. Хорошо, однако, ты рассудил.

– Как умел. Ладно, поговорили, хватит. Ты с письмом не тяни.

– Чего уж тянуть.

– А поесть ты мне сегодня дашь?

– Что ж чайник на газ не поставил? – Она зажгла сразу две горелки, на одну поставила чайник, на другую – разогревать картошку с салом. Чуть не выронила сковородку – руки не слушались, а глаза не видели, что перед ними.

– Давай по-мирному расстанемся, – сказал Шура. – Делить нам вроде с тобой нечего.

Бабушка не ответила. Она не знала, как сказать ему о том, что сейчас – справедливо или несправедливо – чувствовала. А чувствовала она себя так, словно из человека в какую-нибудь минуту ее превратили в скотину. Скотина нужна – держат, не нужна – продают, выкидывают, дарят, режут, – смотря по обстоятельствам.

Она считала Шуру за сына. Прилепилась сердцем. Всякой его болью болела. И так он просто с этим расправился. Даже с ее крышей над головой. Сын с невесткой, конечно, не прогонят. И к Марусе можно поехать, да и к любому брату, к любой сестре. Хоть сегодня. Но там – ни в Ленинграде, ни в Пензе, ни на Урале – нигде у нее уже не будет своего дома... А без Сережи она как же? А он как без нее?..

Шура чего-то говорил, она не слышала. Подала ему картошку, налила чай. По привычке и булку для него нарезала, пододвинула сахарницу.

Не слышала, как он ушел. Не заметила, как вымыла посуду, убрала все по местам. Надо было готовить обед, но на это уже сил не оказалось. Сунула продукты на холод, между рам.

Бродила по комнатам как неприкаянная, что-то убирала, что-то переставляла с места на место. Слез не было, и дум тоже никаких. Как оглохла и ослепла. Только одна мысль настойчиво сверлила: отчего Бог Наденьку забрал, а не ее, старую, никому не нужную?

Зачем-то полезла в ящик письменного стола. На глаза попалась бумажка. Шурин почерк. Шура любил сочинять стихи, как поэт какой. На праздники или на именины – Наденьке, Сереже. Почерк у Шуры аккуратный, такому почерку учили в старое время, теперь-то вкривь и вкось пишут. Шура иногда писал серьезные стихи, возвышенные, а иногда шуточные, Наденька, бывало, покатывалась, слушая.

Бабушка надела очки. Старые стихи или новые сочинил?

Не знал тебя я столько лег, Теперь узнал тебя, Тамара, И вновь открылся белый свет, И жизнь опять прекрасной стала...

«Складно получилось», – одобрила бабушка творчество зятя. И тут сообразила: значит, Тамарой ее звать?..

Небось Тоська сосватала. Известная сваха. При Наденьке не сумела, так теперь спешит.

Давно ли на смерть Наденьки стихи сочинял? Сам над ними плакал навзрыд?.. Еще Маруся сердилась, что распускается. Бабушка думала, что у него горе, а никакого горя не было, показуха одна... Маруся его получше понимала. «А я – старая дура, – сказала себе бабушка. – Век с человеком бок о бок прожила, а не узнала его... А что б изменилось, если б узнала раньше? – спросила себя бабушка, не выпуская листок со стихами из руки, но и не читая дальше. – Разве от меня что зависело? Разве была я хозяйкой своей судьбы? Вот – над кастрюлями да ведрами я хозяйка, это да».

Она стала укладывать листок в ящик, наткнулась на коробочку с Наденькиными украшениями. Человека давно нет, а вещи его дальше существуют как ни в чем не бывало. Украшения были немудреные: янтарная брошка, Сережин подарок ко дню ангела; бусы, Наденька говорила – заграничные, чешские; золотое колечко, еще бабушкино, – все, что у нее сохранилось, что не выменяла в блокаду. Сначала позабыла про него, а потом, когда Федя умер, пожалела – о нем память.

В коробочке еще какие-то пуговицы, булавки; бабушка перебирала их распухшими пальцами, искала колечко.