Бабушка

Если рассуждать по справедливости, внушала она себе при этом, то Наденьку уже не вернешь, а Шуре не велика радость век со старухой вековать... Бабушка хотела себя утешить, а не получалось. Получалось у нее, что никому она сразу не стала нужна. Одному Сереже – и то пока она ноги таскает, покормить, обстирать может. А коли не сможет?.. Сын с невесткой без нее жизнь прожили. Без нее крутились, вертелись, она к ним гостьей приезжала, гостьей уезжала – ихнюю жизнь только наблюдала, а мыслями все равно здесь, дома. Неделя пройдет, ей уже не сидится: небось грязного белья целый бак набросали, надо ехать, а то и сменить будет нечего... Как там Наденька – измучилась с готовкой, трудно ей с непривычки. И гостинцев уже накупила, охота скорей привезти, всех порадовать... И у сестер и братьев своя жизнь, свои порядки в доме – нигде уж ей заново не пристроиться, поздно в чужие жизни входить. Кошке и той не безразлично, подумала бабушка, место жительства менять, даже кошка норовит возвратиться в свой дом, а человек?.. Об этом хоть Шура подумал бы.

В ней зашевелилось незнакомое чувство – возмущения и протеста, чувство незнакомое потому, что никогда она ничем не возмущалась – кто она такая, чтобы возмущаться и протестовать? – и уже не умела этого делать. А без неприятностей и без бед жизни все равно не прожить, лбом стенку не прошибешь. Кроме того, она знала из опыта долгих своих лет, что все на свете проходит, – уж, кажется, совсем кругом темнотища, ни лучика, ни проблеска, а, глядишь, прошло время – и развиднелось, опять жизнь вроде улыбается тебе. В блокаду, например, куда уж чернее?.. Как выбрались живьем из города, бабушка не может понять и по сию пору. Какие могли быть после этого радости? А были. Шура Наденьку по всему свету искал, в Черкасске, в эвакуации, нашел. Разве это не радость – глядеть, как твоя дочка расцветает от люб-ви, как прямо-таки с ума по ней сходит солидный, положительный человек?.. Так думала бабушка о Шуре тогда и всегда так думала, а сейчас и не знала, что думать. Обновки покупает, одеколонится так, что цельный день потом в квартире не продохнуть, дурак, и все тут!..

Вот оно, колечко. Федя в Москве покупал. Он любил, когда еще в состоянии был, делать подарки, никогда из города не возвращался с пустыми руками... Для других, может, он и чуждый элемент, «лишенец», а для бабушки лучше его никого не было... Если б не блокада, еще пожил бы, он никогда на здоровье не жаловался, бабушка и не припомнит, болел хоть раз?.. А если бы он дольше пожил, все бы по-иному повернулось, не сидела бы одна-одинешенька сейчас бабушка, никому не нужная... Очень даже может быть, что и дом, хоть и плохонький, а был бы у нее свой, не зависела бы она от Шуры. «Ну, что теперь», – сказала бабушка и стала складывать Наденькины украшения обратно в коробочку.

Вечером, когда пришел Сережа, первым делом сообщила:

– Вся улица уже знает, что отец женится.

Сережа приоткрыл дверь на лестницу, чтобы стряхнуть с шапки снег, и сказал:

– И какое это имеет значение?

– «Какое, какое...» Постыдился бы, не успел жену схоронить.

– А ты от него другого ждала?

– Уж этого не ждала, что будет хвалиться. Жениться мы ему запретить не можем, конечно, а уж так афишировать...

– Заладила, – прервал ее Сережа. – Есть мне лучше дай. Я разом два зачета скинул.

Только сейчас бабушка взглянула на внука как следует: стоит румяный с мороза, щеки как два яблока, на рыжеватых ресницах капельки от растаявшего инея, – до чего ж он в эту минуту похож на молодую Наденьку!.. Вот что радость делает: и аппетит появился!..

– Молодец! – похвалила бабушка за два сданных зачета, студенческий жаргон ей хорошо известен, объяснений не требуется. И добавила огорченно: – Обед нынче не сготовила, совсем он меня из колеи выбил. Я сейчас яичницу сделаю. Теперь когда снова сдавать?

– Теперь на той неделе. Тот я запросто. Вот сегодня были – это да! Один – досрочно.