Бабушка сказала сидеть тихо

Вчера убрала она злосчастную цепь – уж больно сильно кровоточила шея мальчика, устала вытирать да футболки-рубашки выкидывать. Кровь, конечно, легко водою холодной выводится, да только нет времени на стирки бесконечные. Тут перевоспитательный процесс, знаете ли. Его нельзя прерывать. Теперь цепь висела под красным углом: напоминание о том, что Купринька терпел, как некогда сам Иисус. Вот только Иисус-то к тому моменту тридцать три года на свете пробыл, а Купринька всего ничего. Хоть никто толком и не знает, сколько точно, но определенно не тридцать три. С отменой цепи баба Зоя решила, что Купринька не очень-то похож на обычного ребенка, а все потому (это она вот тоже только сейчас решила), что тот не играется. Все же нормальные дети играются.

Надумала баба Зоя этот момент исправить. Да и настроеньица поднять в доме, а то как-то темно и грустно, что ли, стало. Это все закрытые ставни виной. Точно они! Перебрав в уме с десяток игр, остановилась на вот этой вот, про заиньку. Это ничего, что она хороводная, переделать несложно. Поначалу думала играть во что попроще, навроде пряток или жмурок, да то игры опасные. В прятках Купринька может затаиться так, что никогда больше его баба Зоя не найдет. В жмурках же, закрой глаза платком, а мальчишка тут же за дверь сиганет. Так что прятки и жмурки отмелись. С «заинькой» так придумала: Купринька должен кругами посередь комнаты ходить, время от времени пытаться бежать, то в одну, то в другую сторону прорываться, а там его сама баба Зоя будет со смехом перехватывать. На словах «больше не балуйся, лучше поцелуйся» Купринька должен подойти к бабе Зое, поклониться ей и обнять крепко. Вот, собственно, и вся игра. А чем плоха? Тут тебе и песня, и танец, и интрига какая-никакая: изловит баба Зоя Куприньку или нет (правильный ответ – изловит). На деле же все совсем не весело вышло. Купринька встал посреди комнаты, пригвоздился к полу, насупился, что баран, и ни в какую играть не хочет. Орет вот это свое: «Никотю!» Так бы и треснуть! Видали такого? Отказывается веселиться! Вот же паршивец мелкий. Принялась тогда баба Зоя сама кругами ходить, пританцовывать, припевать: «Заинька серенький, заинька беленький. Некуда зайчику выскочить, некуда бедному выпрыгнуть. Есть города турецкие, замочки немецкие. Ну-ка, зайка, боком-боком перед нашим хороводом. Ну-ка, зайка, повернись, кого любишь, поклонись». Вопреки ожиданиям танцы бабы Зои не развеселили Куприньку, не заставили его самого притопывать ножками да прихлопывать ручками, заливаясь смехом. Не-е-ет. Он поднял на бабу Зою полные ужаса и смятения глаза. «Что ты творишь?» – словно бы спрашивали они. Это не игра. Это не веселье. Это ритуальный танец безумной старухи. Это не комната, а языческий храм. Это не пол, а жертвенный алтарь, на который водружен сейчас несчастный Купринька. И поет баба Зоя не про заиньку, а поет она вот что: «Жертва моя, некуда тебе выскочить-выпрыгнуть, некуда деться от меня. Много всего есть в мире, но не для тебя. Давай-ка покажи мне себя, да со всех сторон. Полюбуюсь своей жертвой, прежде чем сожрать ее. Кланяйся мне, кланяйся, мне будет приятно думать, что ты любил меня, перед тем как умереть».

И в Купринькиных глазах становится баба Зоя выше, толще, страшнее. И вырастают у нее огромные клыки, и разверзается пасть, и открывается пасть, и вот-вот пропадет в ней Купринька. Тяжелые-тяжелые шаги в свинцовых сапогах, все ближе-ближе-ближе. ХВАТЬ – схватит. ХАМ – съест. Останутся от Куприньки лишь… ничего не останется.

Купринька съеживается. Вот бы так съежиться до песчинки, чтобы никто не увидел, никто не нашел. Клыкастое хватает Куприньку, сжимает крепко, сдавливает – еще крепче, душит-душит. «Боженька, пусть оно мне быстрее голову откусит. Больше не могу терпеть. Больно», – молится Купринька. В глазах темнеет, дыхания не хватает. Чудовище хохочет: «Больше не балуйся! Лучше поцелуйся».

И смазывает Куприньку чем-то липким. Маслом, наверное. А голос у Чудовища бабы-Зоин. И смеется Чудовище, как баба Зоя. «Боженька!» – мысленно кричит обессиленный мальчик. И тут Чудовище отпускает его. Баба Зоя разжимает объятия. «Ну вот! И ничего страшного! – Садится на кровать. – Весело же?» Ничуть. Но разве ей об этом скажешь? «Потом еще поиграем!» – «Никотю», – думает Купринька, но вслух уже не говорит.