Багдад до востребования

Тем временем следующий на советский военный аэродром Фурсов переводил дух после изнурительных переговоров-притирок. Между тем, в отличие от Биренбойма, исход операции «Посувалюк» его ни в коей мере не занимал. Концы с концами шпионского СП связаны, вводная Агеева – склонить «Моссад» к московскому покрою операции – выполнена. Пусть непредвиденно дорогой ценой – полумиллионным залогом, но об этом должна болеть голова у начальства, как ни диво, почти без колебаний, утвердившего перевод.

«Отстрелялся», он считал, неплохо, на ходу ловко меняя покрышки, а порой и ходовую часть начинания. При этом инструкции босса – в реальном преломлении шпионской случки – либо не сработали, либо потребовали творческого переосмысления. Ведь моссадовец, бесспорный прародитель предприятия, сам то и дело менял курс, обнаруживая в перетаскиваемом от «Моссада» к чекистам одеяле множественные прорехи. Нудная «игра мышцами» сторон в сухом остатке обратилась в паритет – надежный плацдарм для сотрудничества.

Самое любопытное, что о вовлеченности верхушки КГБ в антиправительственный заговор, а точнее, об объективном существовании такового Фурсов впервые услышал от Биренбойма, хотя и был посвящен в несоизмеримо большее число ведомственных секретов. Но, поскольку разведка одним из своих предназначений – центр регулируемой государством дезинформации, то на большую часть фактов, заставлявших усомниться в верности его боссов Горбачеву, смотрел сквозь пальцы. Да и кто он, по большому счету? Где вестовой, а где порученец, пусть высокого ранга…

Кроме того, свою родину СССР Фурсов давно мысленно похоронил, никаких открытий меж тем не сделав. Большевистский режим столь бесхребетно сдал свои позиции, напоследок даже не пукнув, что в его возрождение верилось с трудом. Вокруг чего конспирировать? Разоренного сельского хозяйства, отстающей от Запада на полвека экономики и фактически распоровшейся на национальные лоскуты страны? Кто рискнет принять на свой баланс свалку исторических ошибок и заблуждений? Обитавшему больше на Западе, нежели дома Фурсову любой радикальный, смотрящий в прошлое переворот был абсурден.

При всем том его хозяева, оказалось, думали иначе. Лишь сегодня, с подачи моссадовца соединив пеструю мозаику всевозможных деталей и обстоятельств, он наконец прозрел, убедившись в справедливости изречения «Большое видится издалека». Как ни странно, глаза ему открыл безнадежно случайный, еще недавно немыслимый «компаньон», чьи первоначальные намеки на заговор посчитал вводным, не очень умным тестом на вшивость.

Но самым примечательным было то, что, раскрывая Фурсову большие и малые секреты Конторы, Крючков и Агеев считали его посвященным в суть заговора, как само собой разумеющееся. Тем временем подчиненный буднично, не разгибая спины, «пахал», не думая даже искать параллели. Он, состоявшийся профессионал, еще в истоках шпионской карьеры выбросил из своего словаря местоимение «почему».

Эмиссар минуту-другую «слюнявил» его косвенную, до недавних пор неосознанную, вовлеченность в замышляемый переворот, в конце концов заключив: «Ну всех к лешему! Так и архивариуса из орготдела привлечь можно!»

Затем он мысленно перенесся к моссадовцу, раскрывшему ему глаза на очевидные факты. Поначалу всплывали в памяти случайные фрагменты фраз из их краткого, но весьма интенсивного сношения, по большей мере, озвученные им самим. Чуть позже вторглись обрывки диалогов и сопровождавшие их эмоции, оценки и наконец его обуяла неприязнь, перемежающаяся с коликами эту фигуру забыть.

Однако не выходило – заметно похудевший за три дня, но все еще с брюшком коротышка то и дело беззвучно подкатывал и своей вездесущностью дразнил. В итоге Фурсова встревожил весьма непродуктивный для разведчика вопрос: что он испытывает к племени, к коему принадлежит моссадовец, то бишь к евреям? Тут он, к вящему удивлению, открыл, что его опыт весьма иллюстративен и самодостаточен, чтобы давно определиться, в обход довлеющих штампов и стереотипов, не говоря уже о прикладной политике «есть мнение» советской эпохи. В физико-математической школе для избранных, отметившей его ученичество серебряной медалью, не менее четверти учеников – Срулевичи и Нехамкисы, Маркус Вольф, в чьем кабинете временами чаще гостил, чем в Конторе, еврей по отцу, в польской, венгерской, румынской разведках – немало высших офицеров, с кем контактировал, то самое, не привечаемое официозом меньшинство. При этом в годы учебы он сам – в авангарде успеха, ну а на профессиональном поприще – и вовсе обласканный начальством, награжденный двумя орденами, штучный специалист – полный комплект регалий, оттеняющий крупную личность, пропуск в питомник для избранных.