Багряная песнь (СИ)

Они пытались напасть, пытались убивать зараженных, но потом появился Лунгортин – или нечто, что им когда-то было. Управляемая Энгваром тварь напала на отряд, и всё превратилось в хаос – бежал он сам, бежали зараженные, еще сохраняющие разум. Бежали все, кто мог.

Они отступили за ворота и держали их до тех пор, пока не заперли, не завалили камнями и обломками. А затем остались в Хабре – последнем рубеже перед натиском каранглира.

«Нам вообще не стоило давать тебе имя. Ты – красная кристаллическая чума».

Костер из трупов чадил и вонял горелым мясом – уродливый момент, когда этот запах напоминал жареный, давно прошел. Майрон стоял перед костром на главной площади Хабра, весь окутанный больными дрожащими отблесками пламени, и отстраненно глядел на то, как огонь пожирает тела, а затем бессильно облизывает остатки кристаллов красной чумы.

Что-то изменилось, он это чувствовал. Песня стала назойливее и сильнее, и раз за разом звала его спуститься в Фелуруш, уговаривала оборвать бессмысленную пытку, которая пожирала тело, словно плещущийся по венам мучительный огонь – одновременно холодный и горячий одновременно, и колющий тело изнутри.

Каранглир пустил в нем корни, он это чувствовал. Держался, уже будто бы и не прилагая усилий, как бредущий в одном направлении мертвец.

«Раз он сказал, что этому нельзя верить – значит, нельзя».

Но оно… пело. Говорило, что если вытащить кристаллы из огня, если прикоснуться к ним, впустить в себя музыку, присоединиться к армии Фелуруша, боли не будет. Все кончится. Все будет хорошо, и он сможет найти лекарство, и каранглир станет безопасен для всей крепости, и не принесет мучений никому в Ангбанде.

Он пел, что будет служить. Ему, Мелькору, всем. Поможет в победе над нолдор. В установлении власти над миром. Станет средством наведения порядка. Помощью. Силой.

Надо только спуститься в Фелуруш.

«Нет!»

Майрон встряхнул головой, будто просыпаясь, и потер левой рукой переносицу.

«Твою мать».

Он и не заметил, как подошел к костру опасно близко. Еще чуть-чуть – и мог бы подпалить одежду.

Правая рука слушалась его все хуже. Висела вдоль тела, словно плетка. Пальцы, поросшие гребаным камнем, не сгибались. Распухший локоть горел от боли и пульсировал красным светом сквозь кожу в ритме сердцебиения: чума прогрызала сустав. Каждый день он, шипя и кусая кожаный сверток, обламывал кристаллы, выросшие за ночь.

Кроме него, из майар выжил тот, кто управлял Хабром. Он уже дважды называл свое имя, но Майрон опять не мог его вспомнить. Он многое не мог вспомнить – знания, раньше будто бы лежавшие на поверхности в его разуме, теперь потускнели и смешались в неразборчивое пятно за голосом роя зараженных. Каждый час проходил в пытке, будто бы все пространство вокруг заполняли сотни шепчущих ртов, готовых стереть его самое, поглотить и перемолоть.

Но он все еще помнил Мелькора. Начинал каждый день с того, что писал дату, собственное имя, время и зарисовывал его лицо – настолько, насколько помнил – и сравнивал с самым первым портретом. Рисовал яростно, будто пытался украсть у роя собственные воспоминания и оставить их только на бумаге. Старательно выводил фразу, что каранглир опасен и ему нельзя верить. Записывал все, что случилось, потому что осанвэ перестало звучать.

«Если ему останется только этот гребаный дневник, он хотя бы будет точно знать, когда я сошел с ума».

Но для ужасов этого города не хватило бы никакого дневника.

Если Фелуруш был дном, то Хабр – кривым убожеством. Город втиснулся перед шахтами как растянутая нора, где даже площадь не имела высокого, достойного для Ангбанда, потолка. Его можно было разглядеть, и он душно нависал над жителями.

Каждый день они обходили дома и вытаскивали всех, у кого были красные глаза. Некоторые все еще пытались прятать родственников и знакомых, и в особенности – детей, но они поступали одинаково.

Убивали и бросали в огонь. Младенцев, заросших каранглиром так, что их тела больше напоминали утыканные красными кристаллами камни. Мужчин с красными глазами, что отказывались помогать и нападали. Женщин, скрывавших родных.

Те, кто еще не заразился, прятались. Показывали через окна лица – если не было красных глаз, он их не трогал.

Выбора осталось немного. Выжившие цеплялись за него словно за символ, а он ничего не мог им дать, кроме надежды на обычную смерть – от клинка, а не обезумевшей глыбой кристаллов. Не теми, кто поможет Энгвару.

Зараза превратила Хабр в месиво, где исчезли даже границы между происхождением. Орки и майар умирали одинаково, орали одинаково, их тела горели в общих кострах. Некоторые исчезали, и он думал, что они уходят в Фелуруш теми дорогами, которых он не знал.

Майрон давно перестал есть, перестал отдыхать, перестал смотреться в зеркало.

Крысы шныряли по Хабру, как у себя дома, и даже подрыв крысиных нор не помогал. Твари ползали по городу, словно жирные стервятники.