— О! Язык у тебя здоров молоть, кума!
— Не крестила, не кума…
— Вот как!.. Хм… А муж-то где?
Женщина прищурила глаза, всматриваясь в лицо милиционера, который все это время нервно грыз травяной стебелек.
— Не успела я еще такого хозяйства завести… Вот ты бы мне в мужья сгодился: бравый, стройный, сильный, молодой!.. А, пойдешь в мужья? Я баба здоровая, ласковая очень — не пожалеешь, а?
Милиционер растерялся, замотал головой, чтобы избежать ее прямого пытливого взгляда.
— Так я, это… Ну, так…
— Что же ты, милок, телком замычал? — И расхохоталась. — А такой сразу смелый: "арестую", "арестую"!.. А тут язык отнялся!
— Ты брось скалиться, ведьма! — в жару стыда закричал милиционер, которого женщина вывела из равновесия. — Я, это… Женат я! Поняла?
— А чего ж непонятного? — закивала она. — Не тупа я, чтобы не понимать речи людской. — Сделав лицо серьезным, она подошла к нему так близко, что уперлась в его бронежилет своей упругой грудью. — Какой же ты муж, если свою жену видел три месяца назад, а, милок?
Он хотел было ответить, но осекся — молодуха говорила правду. Неудачен был у него брак, и все из-за этого Чернобыля: молодая жена требовала денег, а когда они появились, стала сторониться мужа — все, мол, в тебе не так… В плане секса, конечно.
— Она неправду говорила, — сказала женщина.
— Что? — не понял милиционер. — Кто "она"?
— Жена твоя, Юлия…
— А ты откуда знаешь?
— Полесские бабы много знают…
— Ты мне тут зубы не заговаривай, красотка! — повысил он голос.
— А, что — правда, красива? — Она с хохотом закружилась, поднимая юбку, чтобы он видел всё.
— А, ну, баба, неси сюда документы! — гремел он. Ему было очень трудно выглядеть серьезным. Веселость, живость женщины давали радость.
Она неторопливо выбралась из ямки и стала поливать босые ноги из ведра, оттирая с них глину о траву.
— Ты пойдешь со мной или как сирота возле ворот будешь торчать?
— Пойду.
Сме-елый! Нравишься мне очень… А товарищей своих звать будешь? У меня есть холодная ряженка, угощу… Могу и посерьезнее попотчевать, если хотите, конечно.
— Мы б с большим удовольствием, но на службе, понимаешь? — более спокойно ответил милиционер, давая товарищам знак рукой подойти, а сам последовал за женщиной в хату, и вскоре стоял возле стола и рассматривал корочки документов. Все было в полном порядке, как и разрешение на поселение в Зоне.
— Все равно ничего не понимаю, — пробормотал он. — Еще позавчера — сам видел — здесь не было никакого хутора!
Женщина ласково погладила его по щеке.
— А ты не ломай головы зря, милок. На, вот, попей. — И протягивала, как в сказке, как в старых фильмах про старину, росистую крынку с ледяной погребной ряженкой. И женщина, и хата, и сад, и эта ряженка, с ее ломящим зубы холодом — все было настоящим, подтвержденным, как говорится, собственными глазами.
Вошли остальные милиционеры, замотали головами, рассматривая простое и чистое убранство сельской хаты, и им были поднесены крынки.
— Хороши гости, — восхищалась хозяйка, любуясь, как они "уговаривают" ее угощение, а мужчины только довольно крякали, не в силах оторваться от крынок. — У нас верят, что если утром гость — мужчина, то счастье в дом.
Допили, поставили на стол посуду, сыто и почему-то растерянно посмотрели друг на друга, поблагодарили и попятились к выходу.
— А в остальных хатах тоже порядок с документами? — спросил первый хозяйку.
— Не знаю, не моя это работа бумажки проверять. Но люди живут хорошие: помогут, посоветуют… Жаль, что на весь хутор ни одного мужика, — жаловалась чернобровая, теребя тесьму на вороте сорочки.
— Одни бабы, что ли? — изумился он.
— Одни, как есть одни. Может быть, сегодня после службы пришли бы вечерком с товарищами. Славный ужин будет! Я соседок позову, а, служивый?
— На ужин? — переспросил он, хмуря брови. — Если с ночевкой — можно…
Она игриво улыбнулась:
— Придешь, а там подумаем, где тебя уложить: себе под бок или на порог, — и стала со смехом выталкивать из хаты. — Ступай, женишок, ступай. Вечером приходи. Тогда невеста будет готова. Понял?
И он смеялся. И было ему хорошо, легко на душе, как никогда в жизни.
Они уже шли по дороге обратно, минуя старую, заброшенную, разваленную Камышику, когда услышали знакомый голос, поющий: