Багровая книга

   Попавшиеся навстречу солдаты, узнав, куда нас ведут, хотели нас расстрелять, даже щелкали затворами, но кончилось тем, что безжалостно избили прикладами. Это повторялось несколько раз, но в каждом подобном случае нас отстаивал сопровождавший нас большевик еврей, и, только благодаря ему, мы, хотя и сильно побитые, трясущееся от ужаса, но, однако, живые прибыли в канцелярию, которая оказалась ближайшей за селом экономией. В канцелярии нас, совершенно не допрашивая и таинственно молча, начал избивать кулаками какой-то молодой солдат, именующий себя комендантом. Насытившись кулачной расправой, комендант приказал нам стать в шеренгу лицом к стене.

   И зарядил револьвер.

   Чувствуя неминуемость смерти, в исступлении, не понимая даже значения слов, стал я говорить,-- горячо, вдохновенно...

   -- Я бедный рабочий... большевик по убеждению.

   Говорил, что готов проливать свою кровь за торжество коммунизма, что у меня с большевиками общие цели и общие враги...

   80

   Страстность моих слов и часто перерывающиеся от всхлипывания голос, по-видимому, смягчили грозного коменданта. Он согласился нам подарить "временно" жизнь -- отправить для дальнейшего следствия на станцию Мироновка. И ядовито заметил:

   -- Я собственно вашему брату еврею мало доверяю,-- слишком вас много среди нас.

   Конвой наш был увеличен еще на два солдата. И нас повели по направлению к Мироновке. По дороге нас встретил офицер, которого солдаты называли помощником комиссара. Узнав от конвойных, куда нас ведут и зачем, он сказал, что считает лишним и несвоевременным с нами считаться.

   -- Я их сейчас здесь застрелю.

   Но, к нашему счастью, револьвер оказался в неисправности, и поэтому приказал нас вести дальше, до следующего удобного случая. Он последовал за нами.

   Через некоторое время появилась навстречу кавалерия в большом количестве и с несколькими автоматическими ружьями.

   Политком велел кавалеристам остановиться.

   -- Приготовьте винтовки, сейчас надо расстрелять этих контрреволюционеров

   Несколько солдат слезло с лошадей. Зарядили винтовки. Нас поставили в ряд, чтобы было удобнее расстреливать. Стоя в ряду перед лицом смерти, один из нас, Констан-тиновский, лишился ума и стал истерически громко смеяться. Другой из приговоренных, Подольский, почему-то глубоко засунул руки в карманы и не в состоянии был их высвободить: или в нем погасло сознание, так как на приказание политкома вынуть из кармана руки, Подольский остался неподвижен и бессмысленно глядел перед собою вдаль. Эго "неисполненное приказание" привело политкома в такое бешенство, что, обнажив шашку, он ударил его несколько раз по голове так сильно, что разбил ему череп... и мозги вывалились наружу.

   Подольский упал.

   Моя смерть была неотвратима.

   И я, уже коснеющим языком, с последними искрами потухшего сознания, снова принялся быстро, быстро говорить. Я говорил о моей преданности большевикам и борьбе рабочего класса за свое освобождение.

   Мои слова были бессвязны.

   Но в них была искренность уходящего из жизни.

   В мою пользу сказал один из конвоиров:

   -- Этот жид сам явился.

   Политком разрешил мне отойти в сторону.

   81

   Я отошел.

   Около меня очутился и единственный не еврей, бывший в нашей группе обреченных.

   Раздалась дробь винтовок.

   Упали мои товарищи по несчастью.

   Нас обоих, оставшихся в живых, повезли дальше по направлению к Мироновке. Припоминаю, что с убитых была снята одежда и обувь. По дороге я и мой товарищ были обысканы нашими же конвоирами, у меня отобрали 20 рублей. Нас ввели, после целого ряда встреч и неизбежных угроз, на мироновскую телеграфную станцию, где находилась какая-то канцелярия. Здесь нас стал допрашивать политком пятого полка, молодой человек лет двадцати. Он начал свой допрос с того, что поставил меня и товарища к стене.

   И стал в нас целиться из револьвера.

   Но источник слов моих был, по-видимому, неиссякаем. Я с несвойственною мне горячностью стал почти что не просить, а спорить, требовать. Я стал требовать суда и следствия.

   -- Ибо мне смерть не страшна, говорил я, а ужасает то, что погибаю от рук своих же идейных товарищей, что умираю позорной смертью врага революции... а мне дороже жизни имя честного революционера, которое сохраню в глазах моих товарищей.

   Слова мои подействовали на политкома. Он спросил меня:

   -- Вы еврей.

   Я ответил:

   -- Я не еврей, а солдат армии труда и революции.

   Это мое заявление окончательно расположило политкома в мою пользу. После минутного совещания со своими приближенными, политком объявил мне:

   -- Вы оправданы и можете идти.

   Я просил политкома выдать в том удостоверение, что бы я мог оградить себя от могущих быть неприятностей. Политком сначала отказался, так как не имел печати, а потом выдал мне записку карандашом:

   "Солидарен с советской властью".

   Первый же патруль меня задержал, не придав значения записке. Я вернулся к политкому, и он выдал удостоверение по форме.

   Я вторично пустился в путь.

   Встречный патруль меня остановил и, когда я предъявил свое удостоверение, один из солдат спросил меня:

   Какой национальности.

   Я ответил столь счастливой для меня фразой;

   -- Я солдат армии труда и революции.

   82

   Солдат на это сказал: