Багровый лепесток и белый

При виде Уильяма – в клубах дыма, в изнеможении навалившегося грудью на письменный стол, локтями раздвигающего две стопки корреспонденции – у Конфетки возникает мысль, что он выглядит как после ночного загула. Глаза покраснели и опухли, потные волосы облепили череп, борода и усы нечесаны. Он поднимается навстречу Конфетке, и она замечает на жилетке темные пятна, оставшиеся от торопливого умывания.

– Уильям… У тебя ужасно усталый вид! Нельзя так много работать!

Он подходит к ней – ботинки и брюки перепачканы глиной, – грубо хватает за плечи и притягивает к себе. Отвечая на объятие, обвивая его своими длинными, худыми руками, Конфетка борется с искушением повести себя как подобает гувернантке, в голову лезут дурацкие фразы: «Ах, отпустите, сэр! Пощадите меня! Ах, я в обморок упаду!» – и так далее.

– Что случилось, любовь моя? – шепчет она в его волосы, прижимая его к себе, стараясь, чтобы он почувствовал острые очертания ее бедер сквозь слои одежд, которые шуршат между ними. – Расскажи мне о твоих заботах.

Фраза – глупее не придумать, она понимает; но что ему сказать? Больше всего ей хочется, чтобы растаяла эта неопрятная комната, с горами бумаг, с обоями в табачных пятнах, с ковром цвета говяжьего студня, чтобы они чудом перенеслись обратно на Прайэри-Клоуз, где мягкие, теплые простыни прильнут к их обнаженным телам, а Уильям будет любоваться ею и скажет…

– Уф, это мерзкое, безнадежное дело…

У нее перехватывает дыхание, потому что он все сильнее стискивает ее.

– Это… парфюмерное дело? – подсказывает она, отлично понимая, что он говорит о другом.

– Агнес, – стонет он. – Она меня скоро с ума сведет.

Вероятность, что Уильям сойдет с ума скорее, чем его несчастная жена, невелика, но нет сомнений в том, что он мучается.

– Что она сделала?

– Ночью выбежала на снег в ночной рубашке! Дневники свои откапывала – или пыталась откопать. Теперь она уверена, что их черви съели. Я же распорядился, чтобы эти проклятые дневники убрали в надежное место, так никто понятия не имеет, куда они девались!

Конфетка бормочет нечто сочувственно-недоумевающее.

– И она поранила себя! – восклицает Уильям и содрогается в объятиях Конфетки. – Ужас! Обе ноги рассекла себе лопатой. Бедное дитя, она в жизни ни одной ямки не выкопала. И была босиком. Боже мой!

И снова содрогается от мысли об этих изящных босых ножках, рассеченных одним неловким движением тупого металлического орудия. Содрогается и Конфетка.

– И как она? И что ты сделал? – вскрикивает она.

Уильям высвобождается из ее рук и прячет лицо в ладонях.

– Конечно, пригласил доктора Керлью. Слава богу, он не отказался… хотя он, без сомнения, урвет с меня свой фунт мяса за это… Поразительно, как человек способен в верхней одежде и ночной сорочке зашивать плоть орущей женщины и выглядеть при этом самодовольным! Ах, да пусть выглядит как угодно – Агнес останется здесь! Неужели я должен обречь мою жену на жизнь в аду, потому что она не умеет пользоваться лопатой? Я еще не превратился в зверя!

– Уильям, ты просто не в себе! – останавливает его Конфетка, хотя и ее голос дрожит от волнения. – Ты сделал все, что можно сделать, теперь тебе нужно поспать, а потом все обдумать на свежую голову.

Он отходит от нее, кивая и растирая руки.

– Да-да, – морщит он лоб в попытке прогнать нелогичные мысли. – Я уже пришел в себя.

Он смотрит на нее со странным блеском в глазах:

– Как ты думаешь, кто мог взять эти проклятые дневники?

– М-может быть, нянька Софи захватила их с собой? Их ведь откопали прямо перед ее отъездом?

Уильям качает головой, собираясь возразить – Беатриса Клив относилась к Агнес с едва скрываемым презрением.

Но тут ему приходит в голову, что именно по этой причине она могла обрадоваться случаю напакостить ей.

– Напишу миссис Барретт и попрошу, чтобы обыскали ее комнату, – заявляет он.

– Нет-нет, любовь моя, – говорит Конфетка, встревоженная тем, как легко выудить из-под кровати замурзанные тексты с нечестно добытыми тайнами. – Если она сделала это со зла, то наверняка выбросила дневники в первую попавшуюся речку. А потом, разве Агнес сейчас нужна эта груда старых дневников? Ей нужно совсем другое – покой и заботливый уход.

Уильям возвращается к письменному столу, нервно сжимая и разжимая кулаки.

– Покой и заботливый уход. Да, черт побери! Если бы только она могла нормально спать, пока не заживут ноги. Надо что-нибудь попросить у доктора – не у Керлью, будь он проклят! – пилюли или микстуру… Клара может проследить, чтобы она их аккуратно принимала каждый вечер… И никаких уверток. Никаких уверток, слышишь?

Смиренный тон мгновенно переходит в яростный. Конфетка бросается к нему и проводит шершавой ладонью по его искаженному лицу.

– Пожалуйста, Уильям, ты в таком состоянии, что перестал видеть, кто я. Я же твоя Конфетка. Я та женщина, которая выслушивала рассказы о твоих бедах, давала тебе советы, помогала писать письма, которые ты боялся писать… Сколько раз я доказывала, что на все готова ради тебя?