Багровый лепесток и белый

– Все в порядке, Клара, вы свободны, – говорит Уильям. Камеристка делает едва заметный книксен – легкое движение корпусом.

– Миссис Рэкхэм говорит, чтоб мне оставаться, сэр.

– Она моя камеристка, – напоминает Агнес. – Думаю, я имею право иметь в доме одного человека, который превыше всего ставит мои интересы.

Уильям расправляет плечи.

– Агнес, – предостерегающе начинает он, но сразу меняет тон. – О чем ты хотела поговорить?

Агнес делает долгий глубокий вдох.

– Только что мне пришлось выслушать унизительнейший отказ, – говорит она. – От моего собственного кучера.

– От Чизмана?

– Я полагаю, у нас только один кучер, Уильям. Если у тебя нет других, которых ты держишь про запас для собственных развлечений.

Это что – ухмылка на лице Клары? Черт возьми, какая наглость! Ах ты, потаскуха паскудная, да я тебя на улицу выброшу за это…

– Чизман вел себя дерзко, дорогая? – вопрошает Уильям с подчеркнутой предупредительностью.

– Он воспитан настолько, насколько бывают воспитанными люди его круга, – возражает миссис Рэкхэм. – Мое унижение – это твоих рук дело.

– Моих рук дело?

– Чизман говорит, что ему запрещено возить меня в церковь.

– Сегодня вторник, доро…

– В мою церковь, – обрывает его Агнес, – в Криклвуд.

Уильям на мгновение закрывает глаза, чтобы получше вообразить Клару, впавшую в нищету или, еще лучше, сгорающую на месте – в пепел.

– Что ж, – вздыхает он, – это сделано по распоряжению доктора Керлью.

Агнес повторяет его слова, произнося каждое с изысканно пренебрежительной интонацией:

– Распоряжение. Доктора. Керлью.

– Да, – подтверждает Уильям, поражаясь, как это он, Уильям Рэкхэм, кто без труда утихомиривает ярость взбеленившегося докера, теряется, столкнувшись с неудовольствием своей миниатюрной жены. Каким образом нежный нрав, которым она некогда восхищала его, превратился в такую горечь?

– Доктор Керлью считает, что тебе вредно, что плохо для твоего здоровья… исповедовать иную веру… э… нежели…

– Мне нужно чудо, Уильям, – медленно и внятно произносит Агнес, будто обращается к на редкость тупому ребенку, – чудо исцеления. Мне нужно молиться в церкви, которую признает Бог, которую, как известно, посещают Пресвятая Дева и Ее ангелы. Ты хоть раз видел чудо в твоей церкви, Уильям?

Руки Клары, которые она до сих пор держала за спиной, перемещаются к животу – безобидная суетливость, которую Уильям тем не менее воспринимает как издевательство.

– Я… Я, вероятно, обращал мало внимания на эти вещи. Должен признать свои грехи.

– Признать грехи? – шипит Агнес, еще шире раскрывая глазищи. – Согласна, ты должен признать их. Но ты не станешь этого делать, ведь так?

– Агнес…

Он снова напрягается, готовясь к ссоре, и снова сопротивляется подстрекательству.

– Лучше поговорим об этом, когда ты поправишься. Католическая твоя церковь или англиканская – ты сейчас не в состоянии посещать никакую. Твои бедные ножки нуждаются в покое и ласке.

Ему вдруг приходит на ум ловкий способ убедить ее.

– К тому же каково тебе будет, Агнес, если тебя внесут в церковь, как тяжелый груз, а окружающие будут глазеть?

Попытка воззвать к светским инстинктам Агнес просто испаряется под ее негодующим взглядом.

– Отчего я должна чувствовать себя тяжелым грузом? – Голос ее дрожит. – Я буду чувствовать себя… божественно. И я вовсе не тяжелая. Как ты смеешь!

Уильям осознает, что при всем наружном спокойствии его жена в бреду. Дальнейший разговор не имеет смысла, только Клару повеселит.

– Агнес, – резко заявляет Уильям, – я… я не разрешаю. Ты будешь посмешищем и сделаешь посмешищем меня. Ты останешься дома до тех пор…

С воплем страшной муки Агнес сбрасывает простыни и с проворством морского ежа ползет по матрасу в изножье кровати. Ухватившись за медные спинки и обливаясь слезами, она стонет:

– Ты обещал! Любить, беречь и почитать меня! Ты говорил: «Мне дела нет до того, что думает мир»! Ты говорил: «Все другие девушки смертельно скучны». Ты называл меня «мой странный маленький эльф»! Еще ты говорил: «Чего общество боится, так это того, что оно называет эксцентричным». И еще: «Будущее может быть интересным, если нам достанет отваги быть интересными – а для этого надо ухватить мир за нос»!

У Уильяма от изумления отвисает челюсть. Он-то думал, что прошлая ночь была самым диким переживанием в его жизни, но это… Это гораздо хуже. Вызвать из забвения его юношеские притязания, его инфантильные декларации – и бросить ему в лицо!

– Я делаю для тебя все, что в моих силах, – убеждает он. – Ты больна, и я хочу окружить тебя заботой…

– Окружить меня заботой? – вскрикивает Агнес. – Когда ты вообще заботился обо мне? Смотри! Смотри! Что ты с этим собираешься делать?

Она откидывается на спину, задирает ночную рубашку, начинает бешено разматывать бинты.

– Агнес! Нет!