Багровый лепесток и белый

– Проклятье! – взвивается Уильям. – Когда я разрешил Розе поспать подольше, я же не имел в виду, что она проспит весь день!

Когда через минуту-другую Конфетка вернулась в классную комнату, все было не так. Она знала, что будет не так, и оказалась права.

Софи оставила свой письменный стол и теперь стоит на скамеечке перед окном, не шевелясь, будто не замечая возвращения гувернантки. Софи рассматривает в подзорную трубу внешний мир – мир, не содержащий ничего особенно примечательного: лишь свинцово-серое небо, немногочисленные прохожие и экипажи, движение которых угадывается за плющом, высаженным Стригом для маскировки Рэкхэмовой ограды. Однако для девочки с подзорной трубой даже эти невыразительные вещи могут быть занимательными, если ей больше нечего делать. Кто знает, на какое время оставила ее гувернантка – вопреки серьезным разговорам о том, сколько еще нужно изучить до Нового года?

Поэтому Софи пренебрегла обещаниями взрослых и проводит собственные исследования. Утром в ворота вошли какие-то мужчины странного вида, они позвонили в дверь и опять ушли. Роза, похоже, сегодня вообще ничем не занимается! Садовник вышел и выкурил смешную белую завертку, которая совсем и не сигара; потом вышел за ворота и скрылся на дороге, шагая очень медленно и осторожно. Чизман возвратился от своей мамы, и он тоже шел такой же странной походкой, как мистер Стриг, – собственно, эти двое чуть не столкнулись в воротах. Служанка с кухни, девушка с противными красными руками, еще не появлялась, чтобы опростать свои ведра. Сегодня утром не было настоящего завтрака – ни овсянки, ни какао – только хлеб с маслом, вода и рождественский пудинг. А с подарками какая путаница! Сначала мисс Конфетт сказала: подарки должны оставаться в спальне, чтобы не отвлекать от уроков; потом передумала – почему? И где полагается находиться подаркам – в спальне или в классной комнате? И что делать с Австралией? Мисс Конфетт собиралась приступить к Новому Южному Уэльсу, но ничего не вышло.

Все вместе говорит о том, что Вселенная пребывает в беспорядке. Софи подкручивает объектив трубы, поджимает губы и продолжает наблюдение. Вселенная может в любую минуту восстановить свой порядок – или взорваться хаосом.

Войдя в комнату, Конфетка сразу ощущает неудовольствие, исходящее от девочки, хотя та стоит к ней спиной; беспокойство ребенок не скроет – как пуканье или какашки. Однако Конфетка чует и другое: чем-то действительно пахнет, остро и тревожно. Господи, что-то горит!

Она подходит к камину – там на пылающих углях тлеет старая кукла, негритенок Софи, ноги уже сгорели дотла, одежда скукожилась, как пережаренный бекон, только зубы еще скалятся белым, хотя ленивые языки пламени с потрескиванием облизывают черную голову.

– Софи! – негодует Конфетка, которая слишком измучена, чтобы смягчить резкость тона. Старания правильно вести себя с Уильямом до капли высосали из нее тактичность. – Что вы наделали?

Софи напрягается, опускает подзорную трубу и медленно поворачивается на скамеечке. Лицо испуганное и виноватое, но в надутых губах читается вызов.

– Сожгла куклу. Негритенка, мисс.

И, опережая попытку воздействовать на ее детскую доверчивость, добавляет:

– Он не живой, мисс. Он просто старая тряпка и фарфор.

Конфетка опускает глаза на разваливающийся маленький остов куклы, разрываясь между желанием выхватить его из огня – и ткнуть кочергой в этот ужас, чтобы он перестал чадить и поскорее прогорел. Она опять поворачивается к Софи, открывает рот, чтобы сказать… Но замечает прекрасную француженку, которая наблюдает за происходящим с другого конца комнаты, возвышаясь над Ноевым ковчегом – шляпа с перьями, самодовольное равнодушное лицо обращено прямо к камину, – и слова умирают в гортани.

– Он с чайного ящичка, мисс, – продолжает Софи, – и под ним должен быть слон, мисс, которого нет, поэтому он не стоит, и потом – он черный, а настоящие куклы не черные. Правда же, мисс? И он грязный, мисс, с тех пор, как испачкался в крови.

Комната полна дыма; и девочка, и гувернантка раздраженно трут слезящиеся глаза.

– Но, Софи, бросить его в огонь… – начинает Конфетка, но продолжить не может – ей не выговорить слово «безнравственно». Это слово горит в ее мозгу, его выжгла там миссис Кастауэй: безнравственное есть то, чем мы не быть не можем, малышка. Это слово придумано, чтобы описывать им нас. Мужчины любят погрязать в грехе, а мы и есть тот грех, в котором они погрязают.

– Вам следовало спросить меня, – бормочет она, хватаясь наконец за кочергу – скоро они раскашляются, а если дым распространится по дому, будет беда.

Софи наблюдает, как кочерга меняет привычные очертания куклы. Огненное забвение…

– Но он был мой, правда, мисс?

Ее нижняя губа дрожит, глаза моргают и блестят.

– И я могу делать с моей куклой, что хочу?

– Да, Софи, – вздыхает Конфетка.

Огонь вспыхивает ярче, и ухмыляющаяся голова медленно скатывается в пепел, оставшийся от тела.

– Он был твой.