Багровый лепесток и белый

Толпа включает в себя все человеческие типы: колыхание ярких, пышных женских юбок подчеркивается траурными тонами мужских одежд; в толпе немало детей, подталкиваемых дорожными сумками и узлами, которые тащат взрослые. Как милы бывают дети, когда они хорошо одеты и ухожены! Но как жалко, что они так орут, когда им плохо! Пожалуйста – один уже вопит во весь голос, не обращая внимания на мамины уговоры. Дитя, слушайся маму, чертенок ты маленький; мама знает, что для тебя лучше, а ты должен вести себя хорошо; подними упавшую корзинку и шагай!

Женщина, которая наблюдает эту сценку и думает об этом, по всей видимости – из лондонской бедноты. Она плохо одета, ее никто не сопровождает, и она хрома. На ней мятое платье из темно-синего хлопка с серым передом в виде фартучка – фасон, который уже лет десять, если не больше, не носит ни одна модница; еще – поношенная шляпка цвета небеленого полотна, которая явно когда-то была белой; и еще – голубенькая накидка, затрепанная до такой степени, что ткань напоминает ту овечью шерсть, из которой прялись нитки для нее. Женщина поворачивается спиной к суете и становится в очередь к билетному окошку.

– Мне нужно в Лоствитиел, – говорит она кассиру, когда приходит ее черед.

Мужчина оглядывает ее с головы до ног.

– На этом маршруте нет третьего класса, – предупреждает он. Она достает из кармашка хрустящую новенькую банкноту.

– Я поеду вторым.

И застенчиво улыбается, возбужденная столь необычным приключением.

Кассир колеблется, не вполне понимая, не вызвать ли ему полицию – откуда деньги у этой обтрепанной женщины? Но у окошка столпилась очередь, а в ее измученном лице есть что-то располагающее; сложись ее жизнь по-другому, она могла бы стать чудной женой, мечтой любого мужчины – вместо того, чтобы вот так перебиваться. Да и откуда ему знать – почему бедно одетая женщина не может быть законной владелицей новенькой банкноты. Разные бывают люди. Не далее как на прошлой неделе он обслуживал женщину в сюртуке и брюках…

– Обратный? – спрашивает кассир.

Поколебавшись, женщина улыбается опять:

– Да, почему бы нет? Никогда не знаешь…

Мужчина покусывает верхнюю губу, выписывая билет вечным пером.

– Семь семнадцать, седьмая платформа, – протягивает он билет. – Пересадка в Бодмине.

Бедно одетая женщина берет билет своей маленькой ручкой и, хромая, отходит. Она оглядывается по сторонам; забыв, что она одна, ожидает приближения камеристки с чемоданом ее туалетов. Потом вспоминает, что ей больше никогда не понадобится камеристка, что тряпки на ней – это ее последняя одежда в этой жизни, и их единственное назначение – прикрывать ее наготу, пока она не доставит свое старое тело к последней точке пути.

Глубокий вдох, чтобы собраться с духом, – и она начинает пробираться через толпу, двигаясь с осторожностью, опасаясь, как бы ей не наступили на ноги. Далеко пройти ей не удается – путь преграждает женщина почтенного вида. Обе исполняют маленькое pas de deux, как это часто делают дамы, сталкиваясь в узком проходе, потом одновременно останавливаются. Лицо старшей женщины источает сострадание.

– Могу ли я помочь вам, дорогая?

– Не думаю, – говорит Агнес.

Ее особо предупредили: не отвечать на вопросы незнакомых людей.

– Впервые в Лондоне?

Агнес не отвечает. Пусть она не очень ясно помнит, как ее провожали сегодня утром – было еще темно, совсем ранний час, когда шепот Святой Сестры пробудил ее ото сна, но одно она помнит с совершенной ясностью: Святая Сестра приказала, чтобы Агнес ничего не рассказывала о себе никому, пока будет в пути, каким бы доброжелательным ни был расспрашивающий.

– Я содержу христианский дом для женщин, впервые приезжающих в Лондон, – продолжает почтенная незнакомка, – простите за прямой вопрос, но, возможно, вы недавно овдовели…

Агнес опять не отвечает.

– Вас бросили?

Агнес отрицательно качает головой. Она надеется, что качать головой не возбраняется. Во время побега она следовала всем наставлениям Святой Сестры. Сначала убийственная весть о грядущем предательстве, потом переодевание, надевание башмаков на больные ноги; потом спуск вниз украдкой – как воровка, в собственном доме, – потом благородное, без слов, прощание у двери: она лишь взмахнула рукой, когда уходила, хромая, в снежную мглу… Она все это перенесла с отвагой, к которой ее призывала Святая Сестра, было бы трагедией поддаться слабости и согрешить против нее теперь.

– Вы, похоже, просто умираете от голода, дорогая, – замечает упорная самаритянка, – в нашем доме хорошо кормят, три раза в день, и у нас тепло. Деньги вам не потребуются, сможете отработать свое содержание шитьем или чем-нибудь еще, что вы умеете делать.

Агнес, сильно оскорбленная предположением, будто ее физическая форма улучшится от обжорства, от которого так разнесло приставучую толстуху, распрямляется во весь рост.

– Вы очень добры, мадам, – с уничтожающей вежливостью говорит она, – но вы ошибаетесь. Мне от вас нужно только одно – дайте мне пройти. Я не хочу опоздать на поезд.