Багровый снег

Сколько раз смотрел Адя в лицо смерти, а она не трогала его. Но протянула свою беспощадную руку в первом же бою – к Саше – и потянула за собой… И рядом был Адя, и ничего не смог поделать… Когда тащил раненого друга на себе через всё простреливаемое со всех сторон поле, думал, что уж тут несдобровать, не вывернуться – ан и тут ни одна пуля не царапнула. Уже позже в лощине шрапнелью едва задело ногу… А сколько ещё жизней забрал сегодняшний бой! И каких жизней! Есаула Власова, полковника Краснянского, батальонного командира Марковцев Курочкина… А сколько рядовых Партизан! Сколько ставших родными ещё при жизни Василия Михайловича Чернецовцев, с которыми столько вёрст бок о бок пройдено! Не умещалось в голове! А сколько ещё раненых… Тех, которые не выживут в условиях похода, тех, что останутся калеками…

А ещё вдруг всплыло перед глазами лицо расстрелянного немца. Плоское, гладко выбритое, бульдожье… Аде приходилось убивать в бою, но убийство в бою – это и не убийство никакое. В тебя стреляют, ты стреляешь, ты рубишь, и тебя рубят. Поединок, жар схватки, и даже лица противника не видишь… А здесь совсем не то. Адя хотел убить этого немца, лишившего жизни стольких его друзей. И убил. Убил впервые в жизни. Они стояли друг против друга. Безоружный, флегматичный немец и мальчик-кадет с револьвером в руке. Лицом к лицу. Глаза в глаза. Верховный приказал не тратить много патронов. Адя последовал указанию скрупулёзно. Он потратил один единственный патрон, выпустив его в большую, крутолобую голову немца. «Верный глаз», как прозывал его Саша, осечек не давал. И рука не дрогнула. И ничего не ощутилось внутри, кроме опустошённости. Рухнул на каменный пол бездыханный немец, уставясь куда-то мёртвыми глазами, выпала со звоном из его руки трубка, а Адя не почувствовал ни малейшего облегчения. Посмотрел на мертвеца равнодушно и побрёл своей дорогой, приволакивая ногу.

Он не понял, почему вдруг оказался лежащим на земле. Шедший позади офицер проговорил:

– Сморило казачка… – поднял ослабевшего Адю и усадил-таки на край санитарной подводы. – Сиди уже, герой, – добро и устало усмехнулся.

В Журавскую въехали, когда солнце уже садилось, и кадет Митрофанов, успевшей оправиться от недавней слабости, бросился искать лазарет, где должен был находиться его раненый друг. Сердце бешено колотилось, и единственная мысль стучала в висках: что если опоздал?..

У самой двери лазарета столкнулись лицом к лицу с Николаем Вигелем. Поручик, тоже недавно вернувшийся из Выселок, уже всё знал. Вдвоём они вошли внутрь… Лазарет представлял собой печальное зрелище. На голом полу лежали тяжело раненые бойцы: преимущественно Партизаны и несколько Корниловцев. Раны их были перевязаны кое-как, многие повязки успели насквозь пропитаться кровью и гноем. Некоторые раненые бредили, другие просто стонали, третьи уже не издавали ни звука…

– Воды, воды… – умолял кто-то.

Какой-то раненый в грудь капитан увещевал лежащего рядом кадета с забинтованной головой:

– Да не кричите же вы так, голубчик. Всем здесь плохо, не вам одному…

– Простите, господин капитан… Не могу… Сам себя не чувствую…

Между страждущих людей суетились две сестры милосердия.

Осторожно обходя корчащиеся от боли и лежащие неподвижно тела, Адя и Вигель прошли в глубь хаты, где в углу сразу заметили длинную фигуру Мити, склонившуюся над укрытым шинелью братом. Саша был в сознании. Увидев Адю, он слабо улыбнулся посиневшими губами, но ничего не сказал. Адя присел на корточки, крепко сжал ледяную руку друга. Лицо Саши стало ещё более тонким и детским. Все черты его, искажённые мукой, заострились, а глаза расширились и смотрели как будто удивлённо и непонимающе.

– Как ты? – тихо спросил Адя.

– Хорошо… Сегодня Христа увижу… – последовал едва слышный ответ, произнесённый чужим голосом.

– Врач осмотрел его? – спросил Николай Митю.

Тот мотнул головой:

– Здесь и врачей-то нет…

– Как нет?! – вскинулся поручик. – У нас восемь врачей! Во-семь! Как же их здесь нет?!

Митя пожал плечами.

– Я этого так не оставлю!

– Тише, господин поручик. Врач моему брату уже не поможет…

– Разве кто-то может знать…

– Я – могу, – глухо ответил Митя. – Я же естественник. Я анатомию знаю лучше, чем вы римское право, и не хуже врачей… И я знаю, что рана моего брата смертельна.

Вигель помолчал, потом круто развернулся:

– Как бы то не было, а врач должен быть! Это кабак, чтобы не было врача! Я немедленно доложу Верховному! – с этими словами он ушёл.

Саша облизал пересохшие губы и заговорил чуть слышно, прерывисто, тяжело дыша:

– Мне всё свет какой-то видится… Вы не плачьте… Адя, ты прости, что я клятву нарушил…

– Замолчи… – сквозь зубы простонал Адя.

– Нет, я сейчас говорить ещё буду… Пока ещё могу… А то ведь потом уже и не смогу сказать… Я вас всех так люблю… Митя, ты скажи маме, что я её люблю, и отдай ей мою книжку со стихами… Сохрани её, пожалуйста… Они ещё слабые, но мне они дороги…

– Обещаю, стрелок, – ответил Митя.