Байки старой «Литературки»

В начале 1977 года “Литературная газета” напечатала “письмо в редакцию” Александра Петрова (Агатова), озаглавленное “Лжецы и фарисеи”. “Бывший член Союза писателей”, как аттестует он себя, а ныне зэк наконец-то, как говорится, нашел время и место, чтобы заклеймить остающихся пока на свободе коллег-диссидентов по отработанной схеме: “Нет, не чисты их помыслы, одолевают их честолюбие, эгоизм, гордыня…”. Главной мишенью автор письма выбрал Александра Гинзбурга, руководившего Фондом помощи семьям заключенных, которого для подначки называет писателем в кавычках: “Так вот, этот “писатель” весьма неразборчив в своих связях с женщинами, как, впрочем, и Юрий Орлов, который женат уже в третий раз…”. Конечно, если обоих посадить, то их связи с женщинами сразу упорядочатся.

Но за что сажать? А вот хотя бы за это: “Юрий Орлов, который сам рвется в лидеры “диссидентов”, не раз высказывал свое недовольство тем, что Запад говорит в основном о Сахарове, в то время как “нам с Аликом (то есть Орлову и Гинзбургу. — К.С.) приходится тянуть всю работу”.

В таком виде письмо Александра Петрова (Агатова) в ночь с понедельника на вторник было отправлено в матрицах на периферию, а утром во вторник легло на столы сотрудников редакции в пахнущих свежей краской экземплярах московского тиража. И тотчас все схватились за голову — кто с ужасом, кто с тайным восторгом. И у каждого был один и тот же вопрос: чьи это инициалы стоят в скобках?

Выбор невелик: или того, кто писал письмо, или того, от чьего имени его писали. Но в любом случае это не был Петров (Агатов), согласившийся в конце концов подписать чужой текст.

Вся страна читала его с жутким проколом. Но если бы в Кемерове началось восстание, его подавили бы без нас. А тираж для Москвы отпечатали заново, заменив в скобках К.С. на А. П.-А.

К подписчикам газета поступила в среду, 2 февраля 1977 года, а на следующий день Александр Гинзбург был арестован.

Лошадиная фамилия

В конце декабря 1978 года я отправился за цветами на Черемушкинский рынок. Холод стоял собачий, и пустынный троллейбус громыхал всей своей бесхозной жестью. Последнее тепло из меня выдуло еще на улице, одежда задубела и тоже казалась жестяной. Но приходилось терпеть — цветы нужны были для роддома. Еще дня через три, ближе к Новому году, младенца с мамой перевезли домой. И все сошлось — Новый год, малыш в квартире и дикий, непривычный для Москвы мороз. Столбик термометра за окном упал к тридцати пяти градусам. И тут, конечно, для полноты ощущений в доме отключили тепло.

Спасаясь, мы наглухо завесили окна и двери, сбились все в один угол, забаррикадировались, закутались с головами и почувствовали себя святым семейством в вифлеемской пещере.

Так прошли новогодние праздники. А на работе едва я стал рассказывать Алле Латыниной про наши горестные приключения, как она схватилась за телефон. Не дождавшись гудка, вскочила и выбежала из кабинета. На ходу только и успела бросить:

— Это же материал для Рубинова!

Внешне Анатолий Захарович Рубинов — вылитый Михаил Кольцов. И это говорил Рубинову не только я, видевший Кольцова на фотографиях, но и люди, работавшие у него в 30-е годы. Только Кольцов из всех журналистских занятий предпочитал большую политику, а Анатолию Захаровичу досталось ее профессионально расхлебывать. Почему почта стала ходить медленнее, чем при Льве Толстом? Почему в аптеках нет самых нужных лекарств? Почему люди давятся за билетами на вокзалах, а в поездах — свободные полки? Почему такси не поймать? Почему до справочной не дозвониться? С сотнями разных “почему” Рубинов разбирался въедливо и остроумно. До сих пор на памяти заголовки его статей тридцатилетней давности — “Завтрашнее молоко” или “Не растет валерьяна в Австралии”. Самую знаменитую рубрику “Литературной газеты” — “Если бы директором был я…” — тоже придумал Рубинов. А ведь поначалу на нее нападали даже в редакции. Ироничный Виталий Резников на летучке обозвал новую рубрику школярской: это школьникам кажется, что директор главнее всех, а у взрослых людей есть и министры, и первые секретари, и прокуроры, и редакторы… И закончил кровожадной подсказкой: “Я бы ее снял, если бы был редактором…”.

Как-то я пожаловался Анатолию Захаровичу, что не могу достать ни батареек, ни кассет для диктофона. Самих диктофонов, кстати, тоже не было в продаже. Но для сотрудников редакции их завез из Западной Германии Виталий Александрович Сырокомский, записав для газеты беседу с федеральным президентом. По-моему, я в сердцах даже отважился на упрек:

— Чем хуже нам, тем вам лучше!

…От Рубинова Алла вернулась, виновато улыбаясь. Оказывается, в новогодние дни люди замерзали в семи районах Москвы. Наш случай не был ни отдельным, ни частным, ни исключительным, ни выходящим из ряда вон. А значит, о нем надо было… молчать. Прямо по анекдоту.

Военный парад на Красной площади. На трибуне Мавзолея — зарубежные гости. Чингисхан в восторге:

— Мне бы такие самоходки, и я дошел бы до края земли.

Гитлер в ажиотаже:

— Мне бы такие ракеты, и я взорвал бы весь мир.