Байки старой «Литературки»

Споткнувшись о фамилию Цитриняка, я кинулся к Григорию Марковичу. Он уже прочитал довлатовский анекдот и был вне себя. Я знал, что Гриша ни при чем. Петербургский эссеист и критик Самуил Лурье на вечере памяти Довлатова посетовал, обращаясь к его друзьям: — Все мы жертвы дружбы с Сережей.

Чужие художества Довлатов запросто приписывал друзьям, и тем ничего не оставалось, как смириться со своей злополучной участью. Но Цитриняк не был другом Довлатова и смиряться с напраслиной не собирался. Весь фокус в том, что Григорий Маркович никогда не подвизался в отделе у Гулиа и не имел никакого отношения ни к литературному самотеку, ни к публикации прозы или стихов. И не мог писать, тем более подписывать чужие письма. Сколько я его знал, он всегда работал в штате отдела искусства. Еще в 60-е годы Гриша застолбил в газете жанр диалога. В этом жанре у него не было не только соперников, но и коллег. О диалогах Цитриняка на журфаке писали дипломы. Студенты приходили к нему консультироваться. Среди его героев были Майя Плисецкая и Андрей Петров, Ираклий Андроников и Алексей Каплер, Виктор Розов и Георгий Товстоногов… Когда Гриша записывал разговор двух Василиев — Аксенова и Рослякова, это называлось у него Вась-Вась. Еще одного Василия — Шукшина — Цитриняк обстоятельно расспрашивал под диктофон на съемках фильма “Они сражались за родину”, и эта запись оказалась для Василия Макаровича последней. Она была напечатана уже после смерти Шукшина. Конечно, в сокращении, но гораздо полнее, чем можно было рассчитывать, будь Шукшин жив. На летучке дежурный критик восхитился публикацией, обнаружив дремучие, зато обиходные представления о журналистике:

— Шукшина нет, а беседа с ним есть. Вот как запаслив наш отдел искусства!

Это сродни басне о снайперах, которые знают свою цель и, поймав ее, изо дня в день отслеживают.

Бывало, беседы и даже интервью обкатывались в редакции многие месяцы. Как-то после публикации интервью Федерико Феллини запахло жареным, потому что сам Феллини заявил настырным журналистам, что никакого интервью в последнее время вообще не давал. Пришлось Аркадию Ваксбергу срочно дозваниваться до Италии, чтобы напомнить мэтру, что восемь или десять месяцев назад они где-то о чем-то разговаривали.

Летом 1974 года Костя Черный, поддразнивая Гришу, спросил о том, что казалось тогда совсем немыслимым:

— Когда ты наконец сведешь в диалоге Любимова с Ростроповичем?

— Вот когда у нас будет своя газета… — всерьез начал Цитриняк.

Когда газета стала своей, Кости в ней уже не было, а Гриша успел и на нее поработать, хотя и гораздо меньше, чем хотелось бы.

Взвешивая довлатовскую хохму, мы с ним согласились: раз подпись фальшива, то и само письмо выдумано. Да и откуда оно могло взяться? Если бы Довлатов действительно прислал свой рассказ в “ЛГ”, ему как Пупкину, конечно, не стали бы отвечать личным письмом, а воспользовались бы стандарткой — размноженной на ксероксе болванкой. Выглядела она так:

“Уважаемый тов.

Благодарим за внимание к газете. Вам нужно серьезнее работать над словом. Учитесь у классиков. Больше читайте.

Желаем успехов!

С уважением (подпись)”.

Редактору нужно было всего лишь вписать фамилию “уважаемого тов.”: Довлатов, Докладов, Заплатов или Долматов (он привык, что его фамилию вечно перевирают). Только не Долматовский, иначе это было бы уже настоящее письмо, с другим обращением: “Дорогой Евгений Аронович!”.

Хорошо, а чья же подпись стояла тогда на болванке? Конечно, не Георгия Гулиа. Зачем ему эта сомнительная честь? Он же редактор отдела, по-нашему — небожитель. А под рукой у него был редактор в отделе. Разница в двух буквах, а дистанция как от государя императора до милостивого государя. Редактором в отделе у Георгия Дмитриевича в 70-е годы был Валентин Циоменко. Значит, заканчивалась отписка словами: “С уважением В. Циоменко”. Постойте: Ци-оменко… Ци-триняк… А что если Довлатов просто забыл, какая в письме стояла подпись и выбрал из литгазетовских фамилий самую похожую? Ведь Цитриняк на газетных полосах попадался постоянно, а Циоменко — нет, потому что свои публикации, в отличие от служебных бумаг, подписывал псевдонимом — Валентин Проталин.

Это предположение меняет дело. Цитриняк написать приведенное Довлатовым письмо не мог, потому что не мог никогда. А за Циоменко я бы не поручился. Для его авторов публикация в “Литгазете” была праздником, как и для авторов, допустим, отдела юмора. Но в юморе на двенадцати стульях сидело четыре человека, и благодарные авторы делили свою радость с ними со всеми: по минимуму каждому доставалось сто граммов. А Валентину Циоменко по большей части приходилось отдуваться за свой отдел одному. Легко сообразить, что его минимум составлял 250 граммов. Был случай, когда Валентина Валентиновича назначили критиком свежего номера газеты. Не без труда он взобрался на трибуну, покачиваясь, медленно прошелся по главным материалам, сообщил, что все они никуда не годятся, и тут же объявил их лучшими в газете. Больше его к трибуне не подпускали.