Байки старой «Литературки»

Жарким летом 1971 года в Большом Кремлевском дворце собрался пятый съезд писателей. Фоном для него стал полет на корабле “Салют” трех космонавтов — Георгия Добровольского, Владимира Волкова и Виктора Пацаева. С орбиты по радио они обратились к делегатам, а те стоя им аплодировали и один за другим обещали равняться за письменным столом на их космическое достижение. Говорят, после посадки космонавты должны были прийти к писателям в гости. Может, для пущей важности даже облачиться в скафандры. Но на следующий день все трое разом погибли как раз из-за отсутствия на борту скафандров. Инженеры человеческих душ, не дрогнув, продолжили свои тары-бары, но подгадали закончить их точно к моменту похорон.

Через Спасские ворота всех нас, кто был на съезде, вывели на Красную площадь и усадили на трибуну сбоку от Мавзолея. Солнце, висевшее прямо над головой, палило нещадно. Те, у кого был пиджак, сбросили его на руку, оставшись в легкомысленных теннисках. Долговязый Степан Щипачев прикрыл лысеющую голову носовым платком. Остальные страховались, прикладывая к темени ладонь. Перед нами, в центре площади, мрачным четырехугольником были выстроены люди — в газетах и по телевидению их назовут представителями трудящихся. Одетые во все темное, с голыми головами, они стояли на солнцепеке неподвижно, как воплощенная скорбь. Мы еще наслаждались прохладой нашпигованного кондиционерами Кремлевского дворца, а они уже для порядка изнывали здесь, на раскаленных камнях, истязаемые вдобавок мучительными траурными мелодиями.

Самоходный лафет с тремя урнами затормозил у Мавзолея. Наверх по его узким боковым ступеням взобрались кому положено. Председатель похоронной команды, приземистый, неуклюжий, с бульдожьим лицом Андрей Павлович Кириленко начал зачитывать по бумажке бесконечную речь об успехах советской космонавтики, время от времени в одной связке повторяя имена погибших. И если Добровольский и Волков давались ему легко, то на Пацаеве он каждый раз спотыкался. Дело в том, что в полузащите “Спартака” играл тогда Виктор Папаев, спортивные комментаторы в репортажах постоянно выкрикивали эту фамилию, и у Кириленко, помимо воли, после мгновенного замешательства вместо покойного космонавта снова и снова срывался с языка живой футболист. Потом, наверно, говорил кто-то из космонавтов, затем какой-нибудь артист или писатель, под конец, скорее всего, рабочий или колхозница. Но было не до них. Хотелось одного — только бы не грохнуться в обморок.

Выждав мгновение, я соскользнул с почетного насеста и засеменил через площадь между Лобным местом и плотным четырехугольником скорбных статистов, чтобы побыстрее попасть на работу. И тут с тыла увидел то, о чем до последнего времени не знал, как рассказать. Сомлевшие от жары люди на глазах оседали или заваливались на соседей. Ухватив под мышки, их оттаскивали к ГУМу, расстегивали, окликали, тормошили. Одних укладывали на носилки, заталкивали в кареты “скорой помощи”, других оставляли дожидаться очереди. Те, кто покрепче, сами, покачиваясь, брели под жиденькую тень высаженных перед ГУМом липок. Растелешившись, бедолаги откидывались спиной к хилым стволам, хватали ртом воздух, мотали головами. То, что от Мавзолея воспринималось как сомкнутый строй подтянутых молодцов, от ГУМа выглядело как огромный цыганский табор после… сокрушительной газовой атаки.

Тем, кто видел, как выносили заложников из театрального центра на Дубровке, легко представить себе ту жуть, что творилась на Красной площади в разгар лета 1971 года. О чем, кстати, ни словом не обмолвились ни газеты, ни радио, ни телевидение.

Пупкин по фамилии Довлатов

“Кроме “Литературки”, есть еще и литература!” — выкрикивал язвительный Виктор Шкловский. Для порядка ему можно было возразить, что литература присутствует и в “Литературке”, больше того — в каждом номере. Тут бы он снисходительно улыбнулся и бормотнул: “Есть литература — и литература”.

Из шестнадцати полос “Литгазеты” на собственно литературу — стихи и прозу отечественных авторов — отводилась строго одна полоса. За год вроде не так уж и мало. Но год еще и не начинался, как все эти угодья были четко распределены. По сути, публикация в “Литгазете” служила противовесом банальному некрологу. Некролог оповещал, что чья-то карьера рухнула безвозвратно. А стихотворная подборка или прозаический отрывок надежнее медицинской карты свидетельствовали, что автор живее всех живых, что кресло под ним не шатается и даже не скрипит.