Бакинский этап

«…Роковая для России ошибка Его Величества, отринувшего в затмении меннонитов–христиан от Империи нашей и тем лишившего государство Десницы его Хлебной, известна Вам…» /Из письма князя Александра Ивановича Барятинского, наместника на Кавказе, Великому князю Александру Николаевичу, будущему Императору Александру III. 12 января 1876 г./

«…После лишения Правительством немцев–меннонитов свободно пользоваться родным немецким языком из России в Америку, с 1874 по 1880гг. выехало 13913 колонистов с семьями…» /«Меннониты». Брокгауз. II/.

«…Лишенный Манифестом 1881 г. своих рабов российский помещик полагал собственное спасение в незамедлительном разорении или, лучше того, в изгнании с земель Государства своего преуспевающего конкурента — немецкого колониста. Именно под этим давлением Александр II — сам крупнейший в мире землевладелец — скрепил Монаршею рукой один из наиболее разорительнейших для России документов /…/ Государство в одночасье потеряло крупнейшую в мире ниву твёрдых пшениц и мировое первенство хлебной торговли.» /К. А.Скальковский. «Е. И.Ламанский и Государственный Банк России». СПБ, 1881 г./

«…В 1874 г. в США переехали из России немцы–меннониты /…/ С собою они привезли семена озимой твёрдой пшеницы и через несколько лет канзасские прерии, засеянные этой пшеницей, сделались подлинной житницей страны, а в некоторые годы — и всего мира…» /«Сельское хозяйство США». Проспект национальной Выставки в Москве. 1979 г., стр. 10. Официальный документ Государственного Департамента США/.

«…В конце 70–х — начале 80–х гг. XIX века разражается аграрный кризис, явившийся в Российской Империи отголоском общеевропейского кризиса и связанный с вступлением на мировой хлебный рынок сильнейшего конкурента прежним поставщикам САСШ…» /«Российская Империя». МСЭ-1, т.7, стр.420/

«…Грандиозный голод вспыхнул в 1891 г., охватив 29 главным образом восточных и юго–восточных губерний. В 1892 г. голод повторился в центральных и юго–восточных губерниях, в 1897–98гг. — почти в тех же районах, в 1901 г. — в 17–ти губерниях центра, в 1905 г. — в 22 губерниях /…/. Последующие годы, 1906–08, протекают тоже как голодные. В 1911–12гг. голод вспыхнул с новой силой, охватив 20 губерний с голодающим населением свыше 30 миллионов человек. Голод сопровождался повальными эпидемиями тифа, цинги и огромной смертностью…» /«Голод». МСЭ-1, т. 2, стр.167/

Потеря Россиею первенства хлеботорговли и все сопутствующие разорению «немецкой нивы» несчастья вызваны были эмиграцией 14–ти тысяч колонистов. Теперь уезжал, по меньшей мере, миллион. Уезжал, страстно не желая бросать свою русскую родину. Он же знал, немецкий крестьянин, только в Казахстане выдававший стране «свой» миллиард пудов пшеницы, что земля в Германии ему не светит. Предки его уходили оттуда именно из–за земли, которая уже тысячелетие как до каждого вершка распределена меж её владельцами! Но новому советскому помещику — партийной верхушке — нужно было разорить немца. И он разорил… Россию.

Все дни работы конференции «Возрождения», где я, засвечивая себя, занят был делами наших немцев, около, пытаясь завязать со мною разговор, вертелся высокий сухощавый старец. На каком–то этапе своих попыток обратить на себя моё внимание он всё же понял: общаться с ним в мои планы не входит. Тогда он сменил тактику. И, будто сквозь дрёму, пошел в лобовую атаку. Вот тут–то — дрёмою своей — он себя и выдал: я узнал его! Это был, как выражаются в подобных ситуациях, небезызвестный Разгон… Старый, прожженный, — пробы негде ставить, — провокатор, на которого мне показывали ещё в мальчишестве, как на участника всяческих грязных дел большевистской охранки, и, в частности, убийства Владимира Михайловича Бехтерева — маминого профессора времён учёбы её в Медико—Хирургической Академии в Петербурге, и Белы Уваровой — юной балетной дивы начала 30–х годов, любимой ученицы моей тётки Катерины Гельцер… Да ещё лекпом в зонах ГУЛАГа!

Что ему надо?

Меж тем, — происходило всё в туалете цоколя «Дома дружбы народов» /по Воздвиженке, 18/, — Разгон, с выражением дремоты на длинном белом лице, которую он и тогда, более полувека назад, умел наводить, и за которой так удачно нападалось ему — «сзади» и неожиданно, отловил меня у зеркала. Ухватил длинными цепкими пальцами пуговицу на пиджаке. Подтянулся вплотную и выпалил мне в лицо, обдавая гнилью:

— Вам, еврею /?!/, не должно быть дела до этих колбасников! Чего общего у вас с ними? Чего вы прётесь им в шестёрки? Забыли, что они с нами проделывали?!

— Стоп, уважаемый! Стоп! — Я показывал ему, что не знаю его…

— Чего «стоп!»! Решили, что срок давности их подонствам прошел? И можно пить с ними пивцо… на брудершафт? Так?! Еврей…

Не–ет, не ответить ему не могу: вокруг,, будто кто скомандовал, мигом собралась толпа любопытствующих. И из неё уже посверкивали вспышки блицев и высовывались, тычась в нас, коконы теле–микрофонов и глазища камер… Кому–то необходимо было развязать и зафиксировать скандал… Кому? Да понятно — кому, — хозяевам Разгона!… Хорошо же!