Бал шутов

— … к шести годам тюрьмы и семи ссылки.

— Шести, — поправил Борщ.

— В чем дело?! — возмутился судья. — От себя я могу год прибавить?! Судья я в конце концов или нет?!

— Судья, судья, — успокоил майор. — Ну, что же, давайте обмоем приговор. Ты что‑то там о коньяке говорил.

Судья достал бутылку армянского коньяка и разлил по рюмкам.

— За нашего заклятого врага, — рассмеялся Борщ, и суд выпил за здоровье Бориса…

Потом по второй, по третьей.

— Хватит, — сказал Борщ, — а то свалимся перед иностранными жуками…

Сокола вывели в наручниках и втолкнули в машину.

— Сколько, сколько? — неслось отовсюду.

— Скажи им, — шепнул Борщ, — только отчаянно.

— Шесть тюрьмы, семь ссылки, — выкрикнул Борис и хотел было добавить: «До встречи в Париже», но, как всегда во — время, его с силой втолкнули в машину, она рванула, и он даже не видел возмущенных корреспондентов, фоторепортеров, без конца повторявших: «Шесть тюрьмы! Семь ссылки!..»

То же самое повторял и весь цивилизованный мир. И возмущался возле своих телевизоров, в своих бассейнах и на своих лошадях. Демонстрации шли и днем, и ночью. Мадам Шварц почти не спала.

Она заметно похудела.

И, тем не менее, голос ее был все еще крепок.

— Свободу Соколу! — продолжала изо дня в день требовать она.

— Свободу Соколу! — изо дня в день требовали «Комитеты в защиту Ирины и Бориса».

И даже самим Ирине и Борису уже хотелось взглянуть — какая она из себя, Свобода…

Но путь к ней, видимо, всегда длинен.

Борщ тянул.

— Не дают жить, — жаловался он Борису, — письма протеста, звонки, заявления лидеров — вы знаете, сколько их там?

— Так выпускайте, — посоветовал Борис, — сколько мне здесь еще торчать?!

— Вы уже почти на свободе, — ухмыльнулся Борщ, — осталось только немного поголодать — и все!

— Что?! — обалдел Борис.

— Голодовка протеста, — охотно объяснил майор.

— Вам мало, что я в тюрьме? Что весь мир протестует? Вам мало ссылки и тюрьмы?!!

— Голодовка! — убежденно повторил Борщ, — им надо ее подкинуть. Тогда не только вы станете настоящим героем! Но и они. Они вырвут вас из лап голодной смерти!

— Нет! — завопил Борис, — голодать я не буду! Вы лишили меня театра, ролей, друзей! А теперь хотите забрать последнее удовольствие? Никогда!

— Милый мой, — Борщ мог всегда успокоить, — да кушайте вы на здоровье! Вы только объявите голодовку, а мы вам за это будем давать особо усиленное питание. Вы какую икру любите — черную или красную?

— Баклажанную, — ответил Борис…

Ирина сидела одна у себя в комнате и тупо смотрела на стеклянное серое небо. Работал приемник.

— По сообщениям наших корреспондентов, — донеслось вдруг оттуда, — известный борец за права человека актер Борис Сокол объявил голодовку протеста. Учитывая его состояние здоровья, это может привести к катастрофическим последствиям.

Она вскочила и бросилась к телефону.

— Это вы, — кричала она в трубку, — что вы еще придумали?! Почему вы заставляете его голодать?! Он этого не перенесет.

— Ирина Константиновна, — голос Борща, как всегда, был мягок и ровен, — вы все время отрываете меня от срочных дел. Ваш муж сейчас получает обильнейшее питание.

— Это для прессы? — ничего уже не понимая, спросила Ирина.

— Для вас, — начиная раздражаться, бросил майор.

В камере горел торшер.

Борис сидел на диване и лениво впихивал в себя большой серебряной ложкой икру, которую он брал из золотого бочонка. Из другого бочонка, полного льда, время от времени он неохотно доставал бутылку шампанского, наливал в венецианский бокал и, корча гримасы, неохотно пил.

Рядом сидела Ирина.

Поодаль верещал японский транзистор:

«Пошел восемнадцатый день голодовки протеста, — печально сообщал транзистор, — выдающегося русского актера и диссидента Бориса Сокола…»

Сокол швырнул транзистор в дальний угол и тот заткнулся.

— Я больше не могу, — завопил Борис, — дайте хлеба! Селедки. Дайте воды! Я больше не могу видеть все эти шампанские и икры… Хлеба и селедки! Я, в конце концов, в тюрьме или нет?!!

Ирина не двигалась. Она смотрела в ночь, на появившуюся звезду.

— Знаешь, — сказала она, — я на многое начала смотреть по — иному. У меня в голове как — бы кое‑что поменялось.

Сокол прекратил орать и нежно посмотрел на нее.

— Может, они уже скинули бомбу? — сказал он.

Комик Леви звонил в чердачную студию гения Гуревича.

Долго никто не открывал, и Леви уже подумал, что Гарик переехал в какой‑либо более фешенебельный район, как вдруг за дверью послышались шаги и голос гения спросил:

— Кто там?

— Это я, — ответил Леви.

Гуревич открыл. Он был почти гол. На босу ногу.

— Что, настолько плохи дела? — поинтересовался Леви.

Гарик обнял его и прижал к своей груди.

— Вы вернулись в Париж, Леви? — спросил он.

— Ненадолго, — ответил тот, — я только хотел у вас спросить, какой падеж идет после творительного?

Они улыбались друг другу.

— Предложный, — ответил Гуревич.

— Вы‑таки гений, — сказал Леви, — и вы знаете, что я понял, Гуревич?..

— Не совсем, — признался тот.

— Две вещи. Во — первых, что западные дураки не умнее восточных. Они просто западнее. И второе — Галеви надо играть под другим небом. Вы меня понимаете?

— Не совсем.