Бал шутов

— Конити ва, — поздоровался Леви, — это нейтральная страна, учитель, ты знаешь?..

Иегуда молчал.

— Если хочешь знать, здесь проводились первые сионистские конгрессы.

Лицо Галеви оставалось кислым.

— И здесь, к твоему сведению, не трогают евреев. Тут их почти любят!

Галеви молчал, сколько бы времени Леви ни проводил у портрета и сколько бы ему ни рассказывал о местных прелестях.

— Ты, наверное, в обиде, что я не сыграл тебя, Учитель? — спросил он.

И тут Галеви произнес:

— Сердце мое на Востоке, — сказал он под серым небом веселого района Паки.

— Ты мне это уже говорил, — ответил Леви.

— В каждой фразе много смыслов, Леви.

— Не понимаю, я устал, я одинок. Говори яснее. Мысли мои облетели, как листья с дерева. Я гол, Учитель.

— Сердце мое на Востоке, — опять повторил он.

— Боже, моя голова дурна, я стал идиотом. Объясни мне, Учитель, смысл слов твоих. Ты перевернул мою жизнь. Ты вырвал меня из моего сада и не указал пути. Укажи мне путь, Иегуда, куда мне идти.

— Повторяю в последний раз, — произнес учитель, — сердце мое на Востоке.

И тут мозг комика Леви озарило. Сердце его открылось. Душа ожила.

— Я понял тебя, Учитель, — произнес он…

Бориса посадили где‑то около десяти, а уже около одиннадцати по ночному Парижу двигалось факельное шествие.

Пламя озаряло транспаранты в руках борцов:

— «Горбачев — отпусти Бориса!» — требовали они, — «Свободу семье Соколов!», «Руки прочь от Бориса!» и почему‑то «Свободу советским евреям!» Впереди шествия, освещенная факелами, словно древнегреческая жрица, шествовала неутомимый борец за свободу мадам Шварц.

— Свободу Борису Соколу! — басом произносила мадам Шварц.

— Свободу Борису Соколу! — различными голосами вторили ей участники манифестации. Свет от факелов поднимался высоко, морды химер на Нотр — Даме багровели и, казалось, тоже требовали:

— Свободу Борису Соколу!

В Ленинграде демонстраций не было.

Борщ купил шампанского, фруктов, пористого шоколада и поехал к Ирине.

— Все нормально, — успокаивал он ее, — Борис уже в тюрьме.

Несмотря на это, она была бледна и взволнована.

— А что делать мне, — спрашивала она, — из театра меня выгнали, мужа арестовали…

— Поднимайте голос протеста, — посоветовал Борщ, — звоните во все колокола, звоните западным корреспондентам!

Он протянул ей лист.

— Вот список их имен и телефонов. Кстати, сегодня вечером будьте дома. Будут звонить из «Фигаро», — он заглянул в блокнот, — в семь часов. А в восемь — из «Ассошиэйтед Пресс».

— Что мне им сказать? — спросила Ирина.

— Правду. Мужа бьют, свиданий нет, у него открылась язва.

— Не, не, я такое не скажу. Что‑нибудь полегче. Насморк можно?

— Вы смеетесь? Не хотите язву, давайте сердце.

— Еще хуже!

— Что вы боитесь — это ж для прессы. Говорите пострашнее. Можете всплакнуть. Можете кричать. И вообще, будьте независимее, ведите себя более дерзко!

— Что вы имеете ввиду?

— Шумите, стучите кулаками по столу, плюньте, наконец, в мою рожу.

Борщ ухмыльнулся, а Ирина, не задумываясь, плюнула.

Майор несколько опешил.

— Ну сейчас- то зачем? — укоризненно сказал он, вытираясь. — Подождите корреспондентов.

— Ладно, — пообещала Ирина, — при корреспондентах повторю…

Борщ прямо от нее набрал какой‑то номер.

— Ну, как там в Париже? — поинтересовался он.

— По Парижу вновь шествия, — сообщили ему. — Плакаты и надписи на них те же. И та же мадам Шварц впереди. Изменился только ее наряд — вместо длинного, похожего на тунику, платья, она вышагивает в голубом, и огромная синяя шляпа колышется на ее голове.

— Свободу Борису Соколу! — зычно возглашает она…

— Продолжайте! — приказал майор, сердечно обнял Ирину и поехал снова в тюрьму…

— Ну, как нам в заключении? — улыбаясь, поинтересовался он.

— Спасибо, — довольно сухо ответил Борис.

— Не печальтесь, — заметил Борщ, — долго вам здесь быть не придется. За вас борется мировая общественность, мадам Шварц и Ирина.

И майор протянул Соколу листок бумаги.

— Перепишите, пожалуйста, вашим почерком, — попросил он.

Борис развернул лист и начал читать.

— Я, Борис Сокол, — читал Борис, — из своей затхлой камеры обращаюсь ко всем главам государств и правительств…, — он оторвал глаза от текста. — Что это такое?!

— Ваше воззвание ко всем людям доброй воли.

— Мое?! — обалдел Борис.

— Ваше, — спокойно ответил Борщ, — и вы должны будете тайком передать его на волю.

— Через кого я передам?

— Разумеется, через меня, — как всегда по — отечески объяснил Борщ. — Только умоляю, Борис Николаевич, поторопитесь, в десять часов оно должно быть передано по Би — Би — Си.

Он мягко взял из рук очумевшего Бориса воззвание, спрятал его в нагрудном кармане и пошел к дверям.

— Не волнуйтесь, товарищ Сокол, время освобождения грядет! Оковы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа!..

Он заржал, и тяжелые кованые двери с оглушительным шумом захлопнулись за ним…

Свободного времени у Гуревича оставалось все больше и больше. Жизнь продолжалась.

Ему было уже просто интересно — что будет дальше?

Он шатался. Под солнцем. Под дождем.

Особенно под дождем — он любил лужи, с детства. Как и тогда, он не пропускал ни одной.